вашему охлаждению к общему делу: у вас, я опять-таки скажу, – не то на уме. И прибавлю кстати от себя: где тот человек, который может заранее предугадать, что именно нравится девическим сердцам, или постигнуть, чего они желают!!
– Я теперь понимаю вас, – начал было Нежданов, – понимаю ваше огорчение, догадываюсь, кто нас подкараулил и поспешил сообщить вам…
– Тут не заслуги, – продолжал Маркелов, притворяясь, что не слышит Нежданова и с намерением растягивая и как бы распевая каждое слово, – не какие-нибудь необыкновенные душевные или физические качества… Нет! Тут просто… треклятое счастье всех незаконнорожденных детей, всех в…!
Последнюю фразу Маркелов произнес отрывисто и быстро – и вдруг умолк, словно замер. А Нежданов даже в темноте почувствовал, что весь побледнел и мурашки забегали по его щекам. Он едва удержался, чтобы не броситься на Маркелова, не схватить его за горло… «Кровью надо смыть эту обиду, кровью…»
– Признал дорогу! – воскликнул кучер, появившись у правого переднего колеса, – маленько ошибся, влево взял… Теперь ничего! духом представим; и версты до нас не будет. Извольте сидеть!
Он взобрался на облучок, взял у Маркелова вожжи, повернул коренника в сторону… Тарантас сильно тряхнуло раза два, потом он покатился ровнее и шибче – мгла как будто расступилась и приподнялась, потянуло дымком – впереди вырос какой-то бугор. Вот мигнул огонек… он исчез… Мигнул другой… Собака залаяла…
– Наши выселки, – промолвил кучер. – Эх вы, котята любезные!
Чаще и чаще неслись навстречу огоньки.
– После такого оскорбления, – заговорил наконец Нежданов, – вы легко поймете, Сергей Михайлович, что мне невозможно ночевать под вашим кровом; а потому мне остается просить вас, как это мне ни неприятно, чтобы вы, приехавши домой, дали мне ваш тарантас, который довезет меня до города; завтра я уже найду способ, как добраться до дому; а там вы получите от меня уведомление, которого, вероятно, ожидаете.
Маркелов не тотчас отвечал.
– Нежданов, – сказал он вдруг негромким, но почти отчаянным голосом, – Нежданов! Ради самого бога, войдите ко мне в дом – хоть бы только для того, чтобы я мог на коленях попросить у вас прощения! Нежданов! Забудьте… забудь, забудь мое безумное слово! Ах, если б кто-нибудь мог почувствовать, до какой степени я несчастлив! – Маркелов ударил себя кулаком в грудь – и в ней словно что застонало. – Нежданов! будь великодушен! Дай мне руку… Не откажись простить меня!
Нежданов протянул ему руку – нерешительно, но протянул. Маркелов стиснул ее так, что тот чуть не вскрикнул…
Тарантас остановился у крыльца маркеловского дома.
– Слушай, Нежданов, – говорил ему Маркелов четверть часа спустя у себя в кабинете… – Слушай! (Он уже не говорил ему иначе как «ты», и в этом неожиданном ты, обращенном к человеку, в котором он открыл счастливого соперника, которого он только что оскорбил кровно, которого он готов был убить, разорвать на части, – в этом «ты» было и бесповоротное отречение, и моление смиренное, горькое, и какое-то право… Нежданов это право признал тем, что сам начал говорить Маркелову ты.)
– Слушай! Я тебе сейчас сказал, что я от счастья любви отказался, оттолкнул его, чтобы только служить своим убеждениям… Это вздор, бахвальство! Никогда мне ничего подобного не предлагали, нечего мне было отталкивать! Я как родился бесталанным, так и остался им… Или, может быть, оно так и следовало. Потому руки у меня не туда поставлены – мне предстоит делать иное. Коли ты можешь соединить и то и другое… любить и быть любимым… и в то же время служить делу… ну, так ты молодец! – я тебе завидую… но сам я – нет. Я не могу. Ты счастливец! Ты счастливец! А я не могу.
Маркелов говорил все это тихим голосом, сидя на низком стуле, понурив голову и свесив обе руки как плети. Нежданов стоял перед ним, погруженный в какое-то задумчивое внимание, и хотя Маркелов и величал его счастливцем, он не смотрел и не чувствовал себя таким.
– Меня в молодости обманула одна… – продолжал Маркелов, – была она девушка чудесная – и все-таки изменила мне… для кого же? Для немца! для адъютанта!! А Марианна…
Он приостановился… Он в первый раз произнес ее имя, и оно как будто обожгло его губы.
– Марианна не обманула меня; она прямо объявила мне, что я не нравлюсь ей… Да и чему тут нравиться? Ну – отдалась она тебе… Ну что ж? Разве она не была свободна?
– Да постой, постой! – воскликнул Нежданов. – Что ты такое говоришь?! Какое – отдалась! Я не знаю, что тебе написала твоя сестра; но уверяю тебя…
– Я не говорю: физически; но нравственно отдалась – сердцем, душою, – подхватил Маркелов, которому почему-то, видимо, понравилось восклицание Нежданова. – И прекрасно сделала. А моя сестра… конечно, она не имела намерения меня огорчить… То есть, в сущности, это ей все равно; но она, должно быть, тебя ненавидит – и Марианну тоже. Она не солгала… а впрочем, господь с ней!
«Да, – подумал про себя Нежданов, – она нас ненавидит».
– Все к лучшему, – продолжал Маркелов, не переменяя положения. – Теперь с меня последние путы сняты; теперь уже ничего мне не мешает! Ты не смотри на то, что Голушкин – самодур: это ничего. И письма Кислякова… они, может быть, смешны… точно; но надо обращать, обращать внимание на главное. По его словам… везде все готово. Ты вот, пожалуй, и этому не веришь?
Нежданов ничего не отвечал.
– Ты, может быть, прав; но ведь если ждать минуты, когда все, решительно все будет готово, – никогда не придется начинать. Ведь если взвешивать наперед все последствия – наверное, между ними будут какие-либо дурные. Например: когда наши предшественники устроили освобождение крестьян – что ж? могли они предвидеть, что одним из последствий этого освобождения будет появление целого класса помещиков-ростовщиков, которые продают мужику четверть прелой ржи за шесть рублей, а получают с него (тут Маркелов пригнул один палец): во‑первых, работу на все шесть рублей, да сверх того (Маркелов пригнул другой палец) – целую четверть хорошей ржи – да еще (Маркелов пригнул третий) с прибавком! то есть высасывают последнюю кровь из мужика? Ведь это эманципаторы наши предвидеть не могли – согласись! И все-таки, если даже они это предвидели, хорошо они сделали, что освободили крестьян – и не взвешивали всех последствий! А потому я… решился!
Нежданов вопросительно, с недоумением посмотрел на Маркелова; но тот отвел свой взгляд в сторону, в угол. Его брови сдвинулись и закрыли зрачки; он кусал губы и жевал усы.
– Да, я решился! – повторил он, с размаху ударив по колену своим волосатым, смуглым кулаком. –
