На обратном пути ведущий немного изменил курс.
Неожиданно у деревни Дугино они выскочили к немецкому аэродрому, на котором стояли бомбардировщики «Юнкерс-88». Ударить бы по ним из пушек и пулеметов, но приказ был строг: разведка строго по маршруту – и сразу на свой аэродром. Командованию как можно скорее нужны были разведданные.
Левая нога у Михаила немела, управление поврежденным самолетом давалось все с большим и большим трудом. Влево еще как-то удавалось поворачивать машину, поскольку правая нога действовала, а вот вправо… Михаил помогал элеронами самолету, переносил правую ногу к левой педали и, как мог, нажимал. Получалось плохо – мешала ручка управления. Боли Михаил почти не ощущал, но появилась слабость.
Петр понял, что с Михаилом что-то не так, потому что его самолет рыскал по курсу. Дудков перестроился и теперь летел крыло к крылу с машиной Михаила, делая ему какие-то знаки. Но Михаил не мог их понять – все внимание его было сосредоточено на управлении поврежденным самолетом.
Внизу промелькнула передовая, обозначившись чернеющими на белом снегу траншеями и вспышками выстрелов. Это уже была удача – все-таки летели над своей территорией.
Дудков, выведя вперед свой самолет, подвел Михаила к аэродрому и начал снижаться. Михаил – тоже. Но перед посадочной полосой истребитель Дудкова резко ушел в сторону, освобождая Михаилу коридор для снижения.
Пилот повернул кран выпуска шасси, сажая ЛаГГ на основное шасси, и дал небольшого «козла». Самолет помчался по полосе. Михаил сбросил обороты, потянул на себя ручку управления. Все, касание дутиком. Пилот перекрыл бензокран и выключил зажигание. Тормозить одной ногой ему было невозможно – самолет крутанулся бы вокруг своей оси и перевернулся.
«Черт, какая же все-таки полоса короткая!» – про себя чертыхнулся Михаил. Как ни старался он снижать скорость, самолет остановился уже в снежном бруствере на конце полосы.
Сил хватило, чтобы отбросить фонарь, а дальше уже помутившаяся память сохранила только обрывки событий. Как его вытаскивали из кабины, Михаил не помнил вовсе. Затем – салон несущейся по полю санитарной машины, озабоченный врач рядом. Потом – склонившееся над ним лицо Дудкова, и… провал в памяти.
В себя Михаил пришел уже в палате госпиталя. С трудом разлепив веки, он увидел над собой белый потолок. Стал вспоминать – таких в полку точно не было, ни в одном здании. Где-то за стеной – приглушенный разговор. Сильно пересохли губы, и хотелось пить. От сухости во рту язык был настолько шершавым, что Михаил даже сказать ничего не мог.
Кто-то рядом заметил, что Михаил открыл глаза. Мутным взглядом летчик различил приближающийся белый халат и огромные участливые глаза.
— Потерпи, миленький!
К губам приложили мокрый бинт. Михаил жадно сосал его, глотая влагу. Мало, хочется еще!
— Пить! — едва слышно прошептал он.
Ко рту поднесли маленький заварной чайник, только в нем был не чай, а обычная вода.
— Пей понемногу, касатик, — мягкий женский голос, запах женщины и вода!
Михаил дважды передыхал, пока одолел чайничек. Стато полегче, и он уснул. Не впал в кому, а уснул. Проснувшись, вновь попросил пить.
Михаила напоили. Он попробовал было поднять голову, но тут же бессильно уронил ее на подушку. Сил не было, голова кружилась.
— Рано тебе, милок, подниматься. Есть хочешь? При упоминании о еде Михаил ощутил сильное чувство голода.
— Хочу, — он жадно сглотнул слюну.
— Вот и хорошо. Сейчас я тебя покормлю.
Михаил скосил глаза. Рядом с его кроватью сидела на стуле пожилая санитарка в белом халате и белой косынке. Она взяла с тумбочки тарелку с жиденькой кашей и стала кормить Михаила с ложечки, как маленького. Чтобы Михаилу было удобнее есть, она приподняла ему голову, подложив под нее подушку. Сил хватило на половину тарелки.
— Не могу больше, устал, — на лбу у него выступил пот. Санитарка вытерла ему лоб полотенцем.
— Где я?
— В госпитале, сынок. Уже четыре дня как.
— Вот это да!
Он думал – день прошел.
— Что со мной?
— Ранен ты в ногу, сынок, крови много потерял, потому и слабость такая. Операцию тебе наш доктор сделал, Михаил Иванович. Руки у него золотые. Теперь на поправку пойдешь.
— А нога цела? — с тревогой спросил Михаил.
— Цела, милый, цела! Осколки только удалили да раны зашили. Выздоровеешь – еще плясать будешь.
У Михаила отлегло от сердца. Ведь, услышав об операции, он сначала испугался. И то – кому он, калека, нужен? Родни или знакомых в этом времени у него нет, армия – вся его жизнь. Если комиссуют, податься некуда.
После еды Михаил уснул здоровым крепким сном и проснулся уже вечером.
— Горазд ты спать, летун! — хохотнул кто-то по соседству.
Михаил повернул голову. Палата была малюсенькой – только две кровати и тумбочка между ними. На второй койке лежал парень с забинтованной головой и перевязанными руками.
— Ты кто?
— Раненый, как видишь, сосед твой по несчастью. Ну как сюда попал, ты, естественно, не помнишь?
— Не помню – не в себе был.
— Не в себе! Да ты, как чурка, без сознания был. Меня Андреем звать. Танкист я. Подо Ржевом меня шарахнуло. Танк загорелся, из всего экипажа только я и успел выскочить, а ребята сгинули.
— А я – Сергей и еще вчера был летчиком-истребителем, — кивнул Михаил. Он сперва чуть не назвал свое настоящее имя, да спохватился вовремя.
— Знаю уже, Пелагея Матвеевна сказала.
— Это кто?
— Да санитарка же, она тебя кашей кормила.
— Я не знал.
— Да ты как увидишь – вспомнишь. Она скоро ужин принесет. Сто грамм бы сейчас, а лучше – двести. Курить есть у тебя?
— Не курю.
— Жаль, — тоскливо отозвался танкист. — Слушай, а где тебя зацепило?
— Зениткой подо Ржевом.
— Ха! Так мы и ранены с тобой почти в одном месте, вроде как сродственники теперь.
Отворилась дверь, и вошла санитарка, держа в руках поднос с тарелками и хлебом. Там же – два стакана с чаем.
— Ужинать пора, товарищи ранбольные!
Такое странное словечко Михаил слышал впервые. Санитарка сначала подошла к новенькому, помогла ему приподняться, подперла спину подушкой.
— Сам поешь или помочь?
— Сам попробую.
Голова еще кружилась немного, во всем теле ощущалась слабость, но было уже заметно лучше.
Санитарка поставила на одеяло миску с кашей, жидко приправленной тушенкой. Пахло вкусно.
Михаил неловко орудовал ложкой – уж больно поза неудобная. Но есть-то хотелось! Он и хлеб съел, запивая чаем.
В животе разлилась приятная сытость, и вновь потянуло в сон. Как сквозь вату в ушах, он услышал слова соседа:
— Ну летун и засоня!
— Чего пристал к человеку? — вступилась за Михаила санитарка. — Крови он много потерял. Да для него сейчас сон и еда – лучшие лекарства! Думали – не выживет, да организм молодой, крепкий. Вишь – выкарабкался!
— Да я что – я ничего… Это я так… — оправдывался танкист.
Утром сил прибавилось.
На перевязку явилась молодая медсестричка, поставила на стол лоток с перекисью водорода и бинтами.
Когда стала снимать присохшие к ране бинты, Михаил невольно вскрикнул от боли.
— Терпи, летун, у меня хуже было, — подал голос со своей койки обожженный танкист. — У Тонечки ручки золотые, перевязки хорошо делает. Тонечка, а спиртиком не угостишь?
— У тебя одно на уме, — отшутилась медсестра.
— Это вы, женщины, так думаете – «одно». А закусить?
— Сразу видно, выздоравливать стал, ранбольной! Помнится мне, три недели назад вам не до шуток было…
— Ранбольной! Андреем меня звать! — постарался возмутиться танкист, но у него не очень получилось.
— Постараюсь запомнить! — улыбнулась Тоня. Медсестричка закончила перевязку.
— Выздоравливайте, ранбольные!
И ушла.
— Вот едрит твою! Все они тут – «ранбольные, ранбольные»! А мне, может, по имени приятнее! — пробурчал танкист.
Михаил осторожно вытянулся на кровати – после перевязки заныли потревоженные раны.
Когда медсестра снимала бинты, он увидел раны на ноге со швами – четыре штуки насчитал. Особенно беспокоила одна – на бедре, чуть выше колена: здоровая была, сантиметров десять в длину.
Танкист полюбопытствовал, выглядывая из-за плеча медсестры:
— Здорово тебя! Кто?
— Зенитчики! Снаряд прямо в приборную панель угодил! На аэродром сел уже как в тумане.
— Повезло: могли насмерть!
Оба замолчали. Да чего тут возражать? «Косая» рядом совсем прошла. Возьми снаряд на полметра дальше – попал бы прямо в сиденье пилота.
Вечером в палату пришли школьники и устроили концерт художественной самодеятельности. Они пели песни, танцевали, а один серьезный паренек показывал фокусы. Правда, Михаил их из своей тесной палаты не видел, зато песни слышал – дети пели в коридоре. Двери палат были открыты, и лежачие ранбольные слушали их, лежа на своих койках, а ходячие расселись на стульях, кушетках и подоконниках. Особенно понравился «Синий платочек» и «Бьется в тесной печурке огонь» – на «бис» школьники их пели несколько раз, а некоторые ранбольные с удовольствием подпевали.
