Хлопали маленьким артистам от души, многие раненые отдавали детям заначенные куски сахара, хлеб. Голодновато населению жилось, особенно детям с их скудными пайками.
Продукты давали по карточкам, имевшим четыре категории. К первой категории относились рабочие оборонной промышленности – они получали 700 граммов хлеба в день; вторая категория включала рабочих других отраслей, а также врачей и учителей, получавших в день 500 граммов хлеба; к третьей категории относились служащие – им полагалось 400 граммов, а старики и дети получали по 300 граммов хлеба в день.
На рабочую карточку давали еще 300 граммов жиров, 800 граммов крупы и 400 граммов сахара в месяц. По карточке же давали и керосин для лампы.
С началом войны цены на продукты на рынках выросли в десять и более раз: буханка хлеба стоила 100 рублей, килограмм сала – 200, картошка – 120, кусок мыла – 40, пара ботинок – 60 рублей. И это при средней зарплате рабочего 430 рублей в месяц.
Денежное довольствие пехотинца в армии было 8,5 рубля в месяц, старшины – 150 рублей, командира роты – 750 рублей, батальона – 850 рублей; командиру полка полагалось 1200 рублей в месяц. Правда, приплачивало премию за уничтожение вражеской техники: летчику-истребителю – 1000 рублей, бомбардировщику за боевой вылет – 500 рублей. За уничтожение танка из противотанкового ружья платили 500 рублей, за подрыв его гранатой – 1000 рублей.
Доплачивали за медали и ордена. Так, за медаль «За отвагу» – 10 рублей в месяц, за орден Красной Звезды – 25 рублей, за орден Ленина – 50 рублей ежемесячно. Туго было и с едой, и с одеждой.
С каждым днем, проведенным в госпитале, Михаил чувствовал себя все лучше и лучше. Прибавлялось сил, затягивались раны. Он уже вставал, ходил по коридору. Правда, если находился на ногах долго, раны начинали ныть.
Сосед-танкист оказался весельчаком – он сыпал анекдотами, рассказывал интересные случаи. К тому же был не дурак выпить. Периодически находил где-то самогон, водку или спирт. А выпив, уходил искать женщину. Иногда приходил в палату поздно – уже после отбоя – и с явным удовольствием растягивался на койке.
— Эх, Серега, молод ты еще, красоты жизни не знаешь, — говорил он. — Запретный плод сладок, только вредное и приносит истинное удовольствие. Жизнь – она короткая. Вот выйду из госпиталя – и снова на фронт. А сколько там жить буду? Может, в первом же бою и сгорю, как мои однополчане.
Он полежал, помолчал, а потом вдруг разоткровенничался:
— Я ведь на БТ[15] воевал. До войны этот танк считался лучшим, а началась война – и оказалось, что он устарел давно. Броня тонкая, моторы на бензине и потому горят, как свечки. Нам бы тогда Т-34! Видел я эту машину. Зверь! Все при ней: и скорость что надо, и пушка хорошая, а броня – втрое против БТ. Вот спрошу я тебя: коли мы воевать готовились, бить агрессора на его территории, почему таких танков до войны не наделали, чтобы все танковые полки перевооружить?
— Ты бы потише: ночь, слышно хорошо. Не ровен час – услышит кто, донесет, — попытался остановить его Михаил.
— Все равно дальше фронта не пошлют, — упрямо возразил ему танкист, однако в дальнейшем язык больше не распускал.
Когда передавали сводки Совинформбюро, все ходячие ранбольные собирались у черной тарелки репродуктора и внимательно ловили каждое слово сообщения из Москвы. Но сводки не передавали истинного положения дел. Диктор бодрым голосом вещал: «…В ходе ожесточенных боев наши войска отстояли населенный пункт Н., отбив наступление врага. После боя командир батальона капитан К. насчитал более шестисот убитых гитлеровцев…» А в вечерней сводке: «…Наши войска оставили населенный пункт Н.». Об истинном положении дел приходилось только догадываться.
Раздобыв где-то довольно большую – похоже, школьную – географическую карту, раненые повесили ее в коридоре и флажками отмечали позиции наших войск.
О многочисленных «котлах» и многотысячных потерях официальная пропаганда умалчивала. Между собой бойцы судачили:
— Ничего не говорят о «колечке» подо Ржевом, Вязьмой, о Спас-Демянске. Как там наши? Вырвались из кольца или полегли все?
Обмануть фронтовиков трепотней по радио было сложно. Они сами были на передовой и знали положение. Когда поднимались из окопов в атаку – часто полуголодные, с несколькими патронами в обойме винтовки и пустым подсумком, — кричали «Ура!». А политруки кричали «За Родину! За Сталина!». Ну так это им по их должности положено. Простые же солдаты понимали, что они воевали не за усатого тирана, а за землю свою, за семью.
Сталина и других вождей боялись. Страхом перед чудовищными репрессиями было пропитано все общество. Доносы писали многие: жены на мужей, сослуживцы – чтобы занять освободившееся место начальника, а уж в творческих союзах вроде писательского или кинематографического – доносы просто процветали.
Штат НКВД и милиции был раздут, и ведь они не сидели без работы – лагерями была усеяна вся страна. Существовала и другая, неафишируемая цель создания многочисленных лагерей: для строительства дорог, корпусов заводов, плотин и электростанций стране была нужна дармовая рабочая сила. И расстрельные конвейеры работали без остановки, лишь немного притормозив свою прыть во время войны.
На начальном этапе войны Гитлер переиграл Сталина, а многомиллионные жертвы понес народ.
Михаил пролежал в госпитале до середины апреля – весна уже вошла в свои права: стаял снег, подсохла грязь. Солнце пригревало вовсю, и из душных, пропитавшихся запахом крови и лекарств госпитальных палат людей тянуло на свежий весенний воздух.
И вот настал день, когда после очередного осмотра хирург Михаил Иванович сказал:
— Ну что, летун, зажили твои раны. Готовься к выписке. Или еще подержать тебя с недельку?
— Спасибо, доктор, за лечение. Но вы уж извините, задерживаться не хочу – надоело уже здесь лежать.
Михаил Иванович открыл ящик стола, вытащил пузырек со спиртом и разлил его по стаканам – граммов по пятьдесят на каждого.
— Ну давай, летун, — за тебя! За то, чтобы ты не попадал больше к нам, чтобы пули стороной тебя обходили!
При выписке Михаилу выдали офицерскую, бывшую в употреблении, застиранную почти до потери цвета форму, ремень, сапоги и пилотку.
— А моя форма где же?
Старшина, усатый, с палочкой – видно, из команды выздоравливающих, — обронил:
— Так бриджи твои, как и комбинезон, в клочья изодраны были, кровью залиты. Сожгли их как пришедшее в негодность имущество. Документы свои все получил?
— Все.
— Распишись вот здесь. — Старшина пододвинул ему ведомость.
Михаил подмахнул бумагу. Кроме своих, личных документов ему на руки выдали справку о ранении и нахождении в госпитале и предписание – прибыть в запасной авиаполк.
Опять переучивание! Где его полк теперь, Михаил не знал, да и не сильно туда рвался. Друзей он там не приобрел, и летать снова на ЛаГГах ему не хотелось. Вот и отправился в Москву согласно предписанию.
До столицы Михаил добрался с трудом. Поезда ходили редко, не придерживаясь какого-либо расписания. По путям больше катили к фронту воинские эшелоны – с пехотой и техникой, укрытой брезентом.
В Москве на Курском вокзале его тут же остановил патруль. У Михаила проверили документы, козырнули и объяснили, как добраться до запасного авиаполка.
Глава 8
Михаил проехал немного на трамвае «А», глазея по сторонам. На улицах было пустынно. Проезжали редкие машины, в основном – грузовики с военными номерами, еще реже – «эмки», явно с начальством. По тротуарам шли прохожие, большей частью в военной форме. На гражданских тоже была форма – железнодорожников, связистов и еще какая-то непонятная. Окна домов крест-накрест заклеены бумажными полосами.
Город производил на Михаила мрачноватое впечатление. В некоторых местах воздвигнуты баррикады из мешков с песком, в переулках прятались на привязи аэростаты, на площадях – зенитные батареи.
Михаил на ходу спрыгнул с трамвая, дальше уже – пешком, по переулкам, спрашивая дорогу у редких прохожих. Торопиться было некуда, и он шел, поглядывая на старинные дома и отмечая про себя, что строили в старой Москве красиво. А названия какие! Лялин переулок, проезд Соломенной Сторожки. Необычные названия и слух ласкают.
Одет он был легко, поверх формы – ватник, на левом плече – тощий «сидор» с выданным в госпитале сухим пайком на трое суток.
Из состояния некоей расслабленности Михаила вывел истошный женский крик, донесшийся из ближайшей подворотни. Михаил, не раздумывая, кинулся туда. Так отчаянно может кричать только попавшая в беду женщина.
Пробежав под длинной аркой, почти сразу же у выхода он наткнулся на двоих мужиков – тщедушного вида, с трехдневной щетиной на лице, прижимавших к внутренней стене арки молодую женщину. Один из них поигрывал зажатым в руке ножом – Михаил успел заметить на пальцах татуировки. Второй мерзавец вырывал из рук женщины сумочку.
