Но новая волна паники накрыла ее, сокрушая все на своем пути. Железные тиски впились в грудь. Она не могла дышать. Ловила ртом воздух. Хлопала себя по бокам. Принималась считать, чтобы успокоиться, выровнять дыхание. «Раз, два, три, ничего не выйдет, хоть умри, четыре, пять, шесть, что мы будем есть, я мечтала, что со всем справлюсь, два года провела в иллюзорном покое, десять, одиннадцать, двенадцать, библиотечная крыса не может этим заниматься, я не писатель, нет, не писатель… Крыса, которая добывает себе пропитание среди пыльных стеллажей, уставленных фолиантами. Серюрье сказал, что я писатель, чтобы подбодрить и заставить работать, но сам в это не верит ни минуты… Он ведет такой разговор со всеми своими авторами, за обедом в том же самом ресторане, неспроста он знает меню наизусть…»
Она опять встала.
Пошла попить водички на кухню. Паника охватила ее так сильно, так неистово, что ей пришлось опереться о край раковины, чтобы не упасть.
Дю Геклен беспокойно смотрел на нее. Она ответила на его немой вопрос: «Ничего у меня не выйдет, в прошлый раз получилось только потому, что Ирис толкала меня вперед. У нее сил было на двоих, она не знала сомнений, не вскакивала среди ночи, чтобы проверить счета, мне так не хватает ее, Дуг, как же мне ее не хватает…»
Дю Геклен вздохнул. Если она называет его Дуг, значит, и впрямь дело серьезное. Он склонил голову направо, потом налево, чтобы догадаться, о большом счастье или большом горе идет речь. В его глазах читалось такое отчаяние, что Жозефина опустилась на корточки, обняла, потрепала своего верного рыцаря по тяжелой черной голове.
Она вышла на балкон, к звездам. Села, склонила голову, опустив руки между колен, и попросила у них сил и покоя.
— С остальным я как-нибудь разберусь… Дайте мне только порыв, немного вдохновения, и я стартую, обещаю вам. Так трудно все время быть одной… В одиночку налаживать жизнь семьи.
Она произнесла вслух свою молитву, ту, что звезды обычно слышали и раньше всегда исполняли ее желание.
— Звезды, прошу вас, сделайте так, чтобы я была не одна, чтобы я не знала бедности, чтобы больше не терзалась и не дрожала от страха… Страх — мой худший враг, он парализует мою волю. Дайте мне покой и силы, верните мне того, кого я тайно жду, к кому не решаюсь приблизиться… Сделайте так, чтобы мы наконец встретились и больше не расставались. Потому что любовь — самое большое богатство, и я не могу без нее обходиться…
Она громко молилась, отправляя в звездное небо вереницу своих забот. Тишина, ароматы ночи, шелест ветра в ветвях, все эти тайные знаки, давно ставшие привычными, нежно обволакивали ее слова, смягчали мятущийся рассудок. Страхи рассеялись. Она вновь дышала полной грудью, разжались раскаленные тиски, она прислушивалась к шуму такси, остановившемуся у дома, хлопанью дверцы, стуку каблучков по тротуару, стуку двери парадного, как поздно она возвращается, интересно, она одинока или дома спит муж? Ночь — прекрасная незнакомка. Ставшая уже родной. Ночь уже не несет угрозы.
Но все равно в эту ночь покой не упал с неба.
Сжав руки под пледом, Жозефина повторяла: «Тетрадь Зоэ, тетрадь Зоэ», — эта мысль сверлила ей голову, она умоляла небо поскорее явить эту злосчастную тетрадь. «Тетрадь Зоэ, тетрадь Зоэ», — эти слова болью отдавались в голове. Зоэ и кулинария, Зоэ и пряности, соусы, воздушные суфле, взбитый в пену яичный белок, расплавленный шоколад, золотые, как солнца, желтки, разрезанные пополам яблоки, прилипшее к скалке тесто, светлеющая на огне карамель и пироги с пылу с жару, только из духовки. Вся жизнь Зоэ была в этой тетради: цыпленок-велосипед — национальное кенийское блюдо, «настоящее» пюре, которое готовил Антуан, креветки по-скандинавски — рецепт подруги Эммы, крамбл по рецепту учительницы истории мадам Астье, лазанья, которую научила готовить Милена, знаменитые макароны с лососем от Джузеппе, фондю из карамели Карамбар и фирменная нуга Ифигении… Вся ее жизнь была в этих рецептах, которые перемежались короткими рассказами. Какая была в это время погода, что на ней было надето, что сказал такой-то и что из этого получилось — приметы, обрисовывающие момент. «Пожалуйста, звезды, верните ей эту тетрадь — вам же она ни к чему!»
— Это будет отличный подарок на Рождество, — добавила Жозефина, напряженно вглядываясь в небо.
Но звезды не отвечали.
Жозефина встала, поправила плед на плечах, вернулась в квартиру, засунула голову в комнату Зоэ — та спала, посасывая ногу плюшевого медвежонка. Нестор еще может ее успокоить, а ведь ей уже пятнадцать…
Она прошла в свою комнату, бросила плед на кровать. Велела Дю Геклену прилечь рядом на ковер. Нырнула в теплую норку, закрыла глаза, твердя про себя: «Тетрадь Зоэ, тетрадь Зоэ…» И тут ей все стало ясно: нужно посмотреть в помойке! Зоэ, вероятно, права: возможно, Ифигения, которая не переносит ни малейшего беспорядка, выбросила тетрадь на помойку.
Она вскочила, в сердце застучала радостная надежда. Помойка! Помойка!
Она надела джинсы, толстый свитер, сапоги, затянула волосы в хвостик, захватила пару резиновых перчаток, карманный фонарик, свистнула Дю Геклену и спустилась во двор.
Зашла в бытовку, где, подвешенные к потолку, как туши в лавке мясника, висели несколько разнокалиберных велосипедов, и в углу обнаружила четыре бака для отходов. Темные, величественные, они были заполнены до краев. Она вдохнула вонь гниющих продуктов. Скривилась от отвращения. Но, подумав о Зоэ, решительно погрузила руки в ближайший бак.
Она открывала мешки, нащупывала что-то скользкое, вязкое, картофельные очистки, старые губки для посуды, обглоданные кости, картонные упаковки, пустые бутылки. «Да, разделение мусора в нашем доме не практикуют», — посетовала она, нащупывая гладкую картонную обложку.
Она с тщанием слепца перебирала пальцами отходы.
Несколько раз она прерывалась — настолько невыносим был мерзкий, настырный запах.
Отворачиваясь, предпочитая не видеть того, что трогает, доверяя рукам честь опознать драгоценную тетрадь. Отбрасывала, перекладывала, порой замирала, натолкнувшись на четырехугольный предмет, который на поверку оказывался коробкой от обуви или от конфет, вновь погружала руки в мусор, отворачивала голову, захватывала глоток менее вонючего воздуха и вновь бросалась на приступ.
На третьем баке она была готова сдаться. Пол был скользкий, она едва не упала.
Вынув руки из бака, она перевела дыхание, почти обессиленная.
Зачем Ифигения выбросила тетрадь?
Она ведь прославляла образование и твердила, что это единственная надежда бедняков. «Только образование может сделать нас выше, мадам Кортес. Вот, посмотрите на меня, я неученая и теперь локти себе кусаю…» В начале учебного года она аккуратно оборачивала учебники, наклеивала этикетки, высовывая от напряжения язык, тщательно подписывала тетрадки, надевала обложки, делала яркие разноцветные закладки. Она никогда бы не выбросила записную книжку, в которой было бы что-нибудь написано! Она бы открыла ее, внимательно изучила, сев за стол и положив локти с двух сторон…
Горе Зоэ, ее безутешные рыдания, искривленный страданием рот вновь вспомнились Жозефине, и она не решилась бросить дело на полпути.
Она набрала побольше воздуха, взбодрилась, прижала локти к бокам, приподняла крышку, нашла вполне приличную сахарную косточку, которую протянула Дю Геклену, и вновь принялась за раскопки.
И тут ее рука в перчатке натолкнулась на четырехугольный твердый предмет. Тетрадь! Тетрадь!
Счастливая и гордая собой, она достала ее из бака.
Осветила карманным фонариком.
Это действительно была толстая черная тетрадь — но только не тетрадь Зоэ.
На обложке не было ни фотографий, ни рисунков, ни цветных стикеров. Старая-старая тетрадка, которая давно развалилась бы, не будь она заботливо склеена скотчем.
Жозефина сняла перчатки, открыла тетрадку на первой странице и начала читать при свете карманного фонарика.
«Сегодня, 7 ноября 1962 года, мой первый рабочий день, первый день съемок. Меня приняли в качестве младшего-премладшего ассистента на съемки фильма «Шарада» Стэнли Донена. Я разношу кофе, бегаю за сигаретами, звоню по телефону. Меня устроил сюда друг отца в награду за то, что я закончил школу на «отлично». На съемках я могу работать только в пятницу вечером и в выходные, потому что в остальное время я готовлюсь к вступительным экзаменам в Политехническую школу. Я не хочу туда, не хочу быть инженером…
Сегодня моя жизнь изменится. Я вступлю в новый мир, опьяняющий мир кинематографа. Я задыхаюсь дома. Задыхаюсь. Моя будущая жизнь словно известна мне наперед. Родители уже все за меня решили: что я стану делать, на ком я женюсь, сколько у меня будет детей, где буду жить, что буду есть по воскресеньям… Мне не хочется иметь детей, не хочется жениться, не хочется в высшую школу. Хочется чего-то другого, а чего — я не знаю… Кто знает, чем кончится это приключение? Профессия, любовь, радости, неудачи? Я не знаю. Но знаю, что в семнадцать лет можно надеяться на все что угодно, вот я и надеюсь на все что угодно и даже больше».
