И в голове его пронеслась мысль:
«Здесь пароход разобьет, зато все живы будем!»
Но сказать этой мысли не смел. Громадная волна, которая будет заливать и обледенять палубу и бугшприт, тревожила и капитана.
И, вероятно, оттого, что это его мучило и вселяло опасения, Никифор Андреевич, обыкновенно ровный и добродушный с подчиненными, раздражительно и даже с озлоблением воскликнул, глядя в упор на красивое, взволнованное и румяное лицо помощника.
— Да что заранее трусу праздновать, Иван Иванович! И что вы каркаете, Иван Иванович! Вы не ворон!
— Я вовсе не трус, Никифор Андреевич! — обидчиво вымолвил помощник.
И в то же время почувствовал, что сердце упало и по спине забегали мурашки… И он прибавил:
— Я не каркаю… Я только хотел…
— Все равно, идти надо. Первый свисток! — повелительно и резко перебил Никифор Андреевич, отводя глаза.
— Есть! — ответил в отваге отчаяния пригожий помощник.
И, бросив на «обезумевшего» капитана, не внимавшего резонов и внезапно «окрысившегося», жалко-испуганный и укоряющий взгляд своих бархатных и нагло-ласковых черных глаз южанина, — торопливо пошел на мостик.
Через несколько секунд, заглушая вой ветра и гул прибоя, прогудели пары короткого свистка.
Три палубные пассажира — один в лисьем шубе-пальто, пожилой, рыжий лавочник из Новороссийска, с плутоватыми раскосыми глазами, и два чеченца в бурках, из Туапсе, с мужественными, правильными, точно выточенными, худощавыми и глупыми молодыми лицами — примостившись на своих настилках у горячей трубы, посматривали то на капитана, то на матросов.
И лавочник, торопившийся домой, чтобы получить с кого-то в срок деньги и по алчности не решившийся, несмотря на страх, остановиться в Ялте до следующего парохода, хотя и смертельно боявшийся воды, — закусывал воблу и ситник, пока не качает, и, бледный, испуганно прислушивался к шуму моря и крестился. А чеченцы ели хлеб и овечий сыр и дрожали под своими бурками, покорные аллаху.
Вид капитана и матросов не наводил уныния и обнадеживал.
И лавочник говорил черкесам:
— Понимай, чиркес… Ежели пароход уходит, значит, секим-башки нам не будет! И капитан знает.
Черкесы слушают, едва понимают и безмолвствуют с видом фаталистов, ожидающих своей участи.
Матросы после свистка стали напряженнее и угрюмее. О том, что впереди, не разговаривали. Каждый про себя думал, что матросская жизнь каторжная и что в море жутко. Того и гляди, не увидишь берега.
Художник, окончив два эскиза, взглянул на море и, обращаясь к молодой девушке, словно бы в экстазе воскликнул:
— Какая грозная красота!.. И как хорош прибой!
«Что за скотина!» — подумал пригожий студент и возбужденно и сердито произнес:
— Какой опасности подвергаются матросы!.. В ней красоты мало!
И красивая барышня посмотрела на пароход и догадалась, что едущим на пароходе не до красот природы.
— Бедные! — застенчиво промолвила барышня, обращаясь к студенту и словно бы извиняясь, что она, восхищаясь морем, забыла о людях.
И в эти минуты среди любопытных из серой публики раздавались восклицания, полные сочувствия и сожаления к морякам:
— Отчаянный капитан!
— И буря-то страсть!
— Небось, не боится идти!
— Как-то дойдет пароход.
— Матросикам-то как… Замерзнут!
— Вызволил бы их Николай-угодник!
— Спаси их господь! Не сделай сирот!
И кто-то истово перекрестился.
Капитан услышал эти замечания и опять вспомнил о своих.
«И какого черта я не остался в Севастополе!» — снова упрекнул себя Никифор Андреевич, скрываясь в рубку.
Он приказал буфетчику подать чаю и коньяк и, оставшись один, без свидетелей, Никифор Андреевич не выглядел решительным.
Но мысль о том, что остаться бы в Ялте и спастись, рискуя разбить пароход, даже не пришла ему в голову.
V
Как только «Баклан», прогудев о приходе, ошвартовался у мола, Антон Жученко, чернявый и курчавый молодой матрос с бесшабашно-смелым и жизнерадостным пригожим лицом, то и дело прибегал на корму и взволнованно и жадно вглядывался в начало мола, поджидая кого-то.
Он не обращал внимания ни на завывающее море, ни на ледяной ветер, трепавший его шелковистую бородку и кудрявые волосы, выбивавшиеся из-под матросской нахлобученной шапки, и, казалось, в своем не особенно теплом буршлате, застегнутом наглухо, не чувствовал резкого холода.
Словно прикованный, весь нетерпение и ожидание, он впивался в каждую женщину, показывавшуюся на повороте с улицы на мол и сколько-нибудь напоминавшую ему издали ту, которую он так возбужденно ждал.
И его острые, как у ястребка, карие и лукавые глаза вдруг загорались радостным блеском, и взгляд становился нежным, ласкающим и влюбленным. Ему виделось, что спешит его желанная, любимая…
Это она, Матреша… Невысокая, аккуратная, такая франтоватая…
Но еще минута, и матрос увидал не ту, которую ждал.
«И что за рыло!» — мысленно досадовал Антон.
Его лицо, быстро меняющее выражение, уже омрачилось. И, подавленный и тоскливый, Антон снова взглядывал в показывавшиеся женские фигуры и, не узнав Матрены, начинал волноваться и злиться.
Прошло полчаса. Время казалось бесконечным.
Прогудел долгий свисток и за ним короткий первый.
Антон был в отчаянии. В следующее мгновение, взбешенный и ревнивый, он уже питал злые обвинения против Матреши и мысленно повторял:
— Подлая!.. Шельма!
Антон уже решил, что из-за такой «подлянки» не стоит убиваться. Ну ее, сволочь, к черту. Наплевать! При первой же встрече искровянит ее обманную рожу.
Однако не отходил от кормы.
Антону делалось обиднее и оскорбительнее.
Он был привержен до дурости, сохранял закон, был ласков, не пьянствовал, не ругал и — дурак, как есть дурак — не бил, как бы следовало, чтобы понимала. Он в бурю уйдет, а ей все равно… Видно, опять зашилохвостила…
— Бесстыжая обманщица!.. — прибавил он вслух.
И Антону нестерпимо захотелось видеть сейчас, сию минуту эту «подлую», чтобы все обнаружить. Он покажет себя, как обманывать… Покажет, и потом пусть убирается навек.
Матросу казалась теперь секунда целой вечностью. Он загорелся и, словно бешеный, сбежал с парохода и бросился к агентству.
Два пожилые носильщика-армяне сидели у стены, притулившись за ветром.
— Братцы!.. Спешка!.. Кто съездит духом в город?
Оба равнодушно подняли большие, влажные и ленивые глаза на нетерпеливого матроса и спрятали в гарусные шарфы, намотанные на шее, свои большие, сизые, мясистые носы.
Ни один даже не ответил.
— Идолы! Не даром. Заплачу!
— Дежурный. Нельзя! — ответил один.
— И мне нельзя! — промолвил другой. — А ты не барин, не ругайся! — обидчиво прибавил он.
— Целковый дам!
— А куда? — вдруг разом спросили оба носильщика, несколько оживляясь.
— В Виноградную.
— Мороз-то какой. Хо-хо-хо! А тебе какая такая спешка? — спросил более добродушный и любопытный носильщик.
— Дать знать женке, чтобы явилась. Наживешь карбованец, армяшка!
— Не подходит. А ты вот мальчика пошли, сродственник, племянник. Умный, все справит. Наумка!..
Подошел черномазый, черноглазый и носатый мальчик.
Антон облегченно вздохнул и торопливо заговорил:
— Живо, Наумка! Бери первого извозчика и жарь в Виноградную, дом Кукораки… Знаешь?
Мальчик утвердительно кивнул.
— В доме меблированные комнаты барышни Айканихи… Не забудешь?
— Знаю Айканиху.
— У нее в горничной Матрена. Пусть в один секунд сюда на извозчике с тобой… Мол, матрос Антон наказал, чтобы беспременно. «Баклан», скажи, в «рейц» отходит… Шторм! Понял?
— Все поняли! — хитро улыбаясь, ответил Наумка.
— Вали, Наумка! — кинул Антон, подавая мальчику деньги на извозчика. — Постараешься, целковый!
— А если пароход уйдет? — вкрадчиво спросил Наумка.
Оба носильщика хихикнули.
— Беги же! Да лётом! Отдам дяде! — грозно закричал Антон.
И маленький Наумка, словно бы жеребчик, получивший внезапно плеть, помчался со всех ног.
— Наумка молодца… Исправно сполнит. Он — башка, даром что мал! — любовно сказал носильщик, восхищенный предусмотрительностью племянника, и подумал, что следует с Наумки получить «могарыч».
Но матрос не уходил и волновался.
— Будь спокоен, Наумка не обманет — возьмет извозчика! — прибавил Наумкин дядя.
— То-то не обманет… А уж и шельмоватый Наумка!
— Понятливый. И привезет твою супружницу. Только отпустила бы Айканиха. Строгая барышня… уксусная! — протянул армянин.
— Знаю, что уксусная и зудит. Однако не посмеет… И Матрешка не овца… Отчекрыжит… Бойкая на язык!
В эту минуту мальчик сел в коляску, въезжавшую на мол, и скрылся.
