— Да, это важно. К деньгам в то время сравнительно слабый интерес был. Согласись!
— Тогда этого стыдились. Хотя я — нет. У меня было много друзей фарцовщиков, и поэтому я как-то уже начал к этому относиться толерантно. Хотя люди, которые постарше меня на десять — пятнадцать лет, они этого и представить не могли.
— Да хоть меня возьми: «Да чтоб я фарцевал, не бывать такому!»
— А я предпринимал некоторые попытки. Хотя и опасно это было…
— Вон Лисовский говорит, что фарцу презирал. Предпочитал вагоны разгружать.
— Все мы разгружали. Я не очень, кстати, понимаю московскую идеологию. Мне некоторые олигархи рассказывали, что они коммунистами были и в то же время возле «Березки» ломщиками стояли. Ведь мальчики из элитных московских семей. Такого у нас в Питере не было.
И самих денег тоже не было. Я нашел в старом блокноте такие записи: «Накопил 250 рублей. Таких денег у меня никогда в жизни не было». «Сдал бутылки на 9 рублей». Но, с другой стороны, я понимал, что сам выбрал такой вариант жизни. Никто не заставлял меня после школы поступать на журфак, я вполне мог учиться в Донецке. На товароведа, на стоматолога, к примеру. С медалью меня что в торговый, что в медицинский взяли бы без экзаменов. Что мне помешало выбрать прямой и ясный путь к быстрому богатству? Кто знает. Но тут самое странное вот что: я не жалею, что не стал состоятельным зубным протезистом. Или, к примеру, нефтяником. Когда говорят, что не в деньгах счастье, это всегда звучит как-то неубедительно. Но мне в юности казалось и сейчас кажется, что в случае выигрыша можно взять деньгами — а можно и еще чем-то. Разумеется, за деньги можно купить много приятных вещей и услуг. Но я видел людей, которым деньги не принесли ничего, кроме серьезных неприятностей, а кому-то сильно сократили жизнь — их самих или близких им людей. Я сам однажды в 1993 году был невероятно близок к тому, чтоб потонуть в океане у побережья Австралии, меня довольно далеко унесло отливом. Я чудом выплыл, из последних сил и упал на песок, дыша как загнанный конь. И ведь точно мог бы потонуть — а кто-то бедный и несчастный после этого еще бы пятьдесят лет жил, не выбираясь за пределы своей Ивановской области, не имея денег на богатые путешествия…
С другой стороны, видел я и людей, которые без больших денег живут замечательно и собой довольны. Смотришь — полмира человек объездил на казенные бабки, девушки ему даром дают, квартира у человека, дача, семья, дети, почет и уважение, все ему наперебой норовят налить… Смотришь на таких людей и понимаешь, что счастье точно не в деньгах.
А один человек мне рассказывал о своем удивительном опыте, когда он в Нью-Йорке, чужом для него городе, заработал много денег: «Самое страшное, когда у тебя в кармане толстая пачка долларов, ты можешь до хера чего купить — а ты никому не нужен…»
Свинаренко: Значит, интерес к деньгам…
— …был на уровне удовлетворения минимальных потребностей.
— Что это было — затянувшееся детство?
— Хрен его знает. Никто ж нас не готовил к капитализму. Он сам появился.
— А сейчас бы ты смог жить бедно? Или сказал бы: «Убейте меня лучше».
— А что это за такой эксперимент? Я не очень понимаю. Какая такая острая необходимость жить бедно? У меня нет такой необходимости. И потом… Меньшиков, например, был один из самых богатых людей России…
— Он спиздил же там все в Питере.
— Ну какая разница…
— Что значит — какая разница?
— Ну что тут такого — спиздить?
— Ну как что? Настроил себе дворцов на бюджетные деньги. Во красавец!
— Кхэ-кхэ. И царь все знал. И сам в этих дворцах жил.
— Фактически Меньшиков в Питере занимался приватизацией. Ха-ха-ха.
— Там нечего было приватизировать на болоте. Он все построил, а потом спер. Ну, да неважно!
— Ты меня смешишь — как так не важно?
— Ну, хорошо, скорей всего он был вор. А потом его сослали в Березов. Говорят, он там хорошо себя чувствовал. Дрова рубил, баню топил. Правда, денег не было.
— Да… Березу — в Лондон сослали, а этого — в Березов.
— Я это к тому, что вон какие люди в ссылке жили, и ничего. Или вон Климентьев, из Нижнего, которого Боря Немцов законопатил. Посадили его в тюрьму, он там год, что ли, посидел, и далее на поселение. Дом купил там, телогреечку надел и в ней прогуливался, воздухом свежим дышал, а за ним охранник ходил.
— Один мой товарищ рассказывал, что если тут обратно будет советская власть, то он все равно в России останется. Он готов с «БМВ» сесть на «Москвич» и ездить бомбить, поскольку он на Западе столько времени провел и понял, что там ему скучно и не хочется ему там жить.
— В этом смысле нищета меня не страшит. Детей только жалко. Сам я из дерьма вылез, в дерьмо и залезу. Мне не западло в телогрейке походить.
— А что дети? Отчего тебе их жалко?
— Они родились уже в хорошей жизни и к другой не приспособлены.
— Может, надо их и к той жизни готовить тоже?
— А зачем?
— Вон Бунин — дворянин и то косил, с крестьянами тусовался, жрал с ними тюрю.
— Ну понятно. И тем не менее, когда перед ним встал выбор, свинтил во Францию. Почему-то не захотел вместе с народом косить. А какая-нибудь Цветаева из той же оперы оказалась в Елабуге. — Бунин еле отгавкался, когда крестьяне приехали его жечь в 17-м. Он на всякий случай, для очистки совести, сам не веря в успех своей затеи, вышел на порог и наорал на крестьян — типа вон отсюда, быдло и твари. Они по старой памяти и ушли, солнцем палимые.
Комментарий
Цитаты из «Окаянных дней» Бунина:
«Как распоясалась деревня в прошлом году летом, как жутко было жить в Васильевском! И вдруг слух: Корнилов ввел смертельную казнь — и почти весь июль Васильевское было тише воды, ниже травы. А в мае, в июне по улице было страшно пройти, каждую ночь то там, то здесь красное зарево пожара на черном горизонте. У нас зажгли однажды на рассвете гумно и, сбежавшись всей деревней, орали, что это мы сами зажгли, чтобы сжечь деревню. А в полдень в тот же день запылал скотный двор соседа, и опять сбежались со всего села, и хотели меня бросить в огонь, крича, что это я поджег, и меня спасло только бешенство, с которым я с матерными словами кинулся на орущую толпу».
И еще там же, снова про бунт:
«Если б теперь и удалось вырваться куда-нибудь, в Италию, например, во Францию, везде было бы противно — опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза — как мало они видели, даже мои!»
«В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками, в мирное время они сидят по тюрьмам, по желтым домам. Но вот наступает время, когда „державный народ“ восторжествовал. Двери тюрем и желтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся — начинается вакханалия. Русская вакханалия превзошла все до нее бывшие…»
«…вырвавшись из этого разливанного моря страшных, несчастных, потерявших всякий образ человеческий, буйно и с какой-то надрывной страстью орущих дикарей, которыми были затоплены буквально все станции, начиная от самой Москвы и до самой Орши, где все платформы и пути были буквально залиты рвотой и испражнениями…»
Еще Бунин цитировал Достоевского, которого вообще, кстати, по ошибке допустили в советскую школу:
«Дай всем этим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново (интересно уже, что будет дальше? То-то же! — И. С), то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое, бесчеловечное, что все здание рухнет под проклятиями всего человечества прежде, чем будет завершено…»
Далее Бунин добавлял от себя обреченно:
«Теперь эти строки кажутся уже слабыми».
Свинаренко: Бунин все понял и тут же отвалил — сперва в Москву, а оттуда через Одессу и в Париж. И тем не менее не думаешь ли ты, что все же надо детям давать и другой экспириенс, не только богатой жизни, но также и простой?
— Что, ходить вместе с ними косить? Куда?
— А как американские миллионеры на лето отправляют детей работать официантами? Ты знаком с таким опытом?
— Нет. В книжках читал, а в жизни не видел.
— А я видел. В Штатах — не тут, конечно.
— Тебе повезло…
Перестройка крепчала. Ускорение росло. Гласность зашкаливала. Даже Чернобыльскую катастрофу рассекретили через каких-нибудь пару недель. Но дружбу народов все еще усиленно пиарили — даже после «событий» в Алма-Ате, где казахи били русских.
Событие года — Сахаров вернулся в Москву… Может, это и было точкой невозвращения: отец водородной бомбы, он же главный диссидент страны, выпущен на волю и предъявлен легальной прессе. Вот она, вседозволенность! Где белое, где черное, кто друзья, а кто враги — не понять. Все смешалось в доме Облонских. Так гибнут великие царства. Sic!
Бутылка пятая 1986
