и бросание ливерной колбасы через плечо – сочтут рехнувшимся. Вадим отделывался отговорками, ссылался на необходимость доследования по факту самоубийства Есенина, а сам сидел и ждал события, которое сдвинуло бы застрявшее разбирательство с мертвой точки.
Им стало письмо Фурманова. Вот она, зацепка! Эмили и Горбоклюву он сказал, что получил сведения о скульпторе от кузена Софьи Есениной, с которым удалось накоротке переговорить, когда тот проездом был в Ленинграде. Горбоклюв проглотил липу не поморщившись – в последние дни он вел себя как-то несобранно, присматривал за Вадимом без прежней зоркости и все чаще сматывался из отеля по своим делам, о сути которых не распространялся.
Эмили в миф о кузене не поверила, но придираться не стала. В ней, совершенно очевидно, боролись два чувства: долг и любовь. Она млела, глядя на Вадима, старалась предстать перед ним в наиболее соблазнительных ракурсах и не теряла надежды на взаимность. Проявление служебного рвения не играло ей на руку, и она иногда давала слабину. Вадим подумывал: не пофлиртовать ли с ней взаправду? Небось совсем бы размякла, прекратила досаждать расспросами и строчить по любому поводу доклады Менжинскому.
Но сегодня думать следовало о другом. Вадиму ничего не стоило отправиться к скульптору без конвоя. Он не опасался каких-либо эксцессов, воображая себе болезненного неврастеника, который, конечно же, не ждет визита служивых. Но Горбоклюв и Эмили должны были засвидетельствовать, что сделан серьезный шаг. Пускай услышат все своими ушами и отчитаются перед московским начальством. Со слов Вадима это прозвучит не так веско.
У двери, ведущей в расформированный приют жриц любви, он обернулся.
– Я поднимусь первым. Вы – в пяти шагах сзади. Спрячьтесь. Войдете, когда позову.
Точное местонахождение мастерской штукаря-ваятеля выведала Эмили через Лиговское отделение милиции. Там же узнала и его домашний адрес. Туда, к утлой одноэтажке на Выборгской стороне, прошвырнулся Горбоклюв, выкурил козью ножку с дворником, угостил его купленным на рынке первачом. Подметальщик в лаптях с онучами сказал, что скульптор, которого звали Иннокентием Самсоновым, дома почти не ночует, сутками пропадает у себя в студии. По мнению дворника, малый с придурью, в комнатенку свою никого не пускает, баб не водит, водки не пьет, таскает с барахолки книжки с иностранными названиями и непонятные круглые коробки – короче, ведет себя не по-пролетарски.
В милицейских картотеках Самсонов не значился, противозаконных поступков за ним не замечали. И не до него было сейчас работникам Ленинградского угро – весь город облетела весть об убийстве Коломойцева. Борца с преступностью обнаружили в котловане с двумя пулями под лопаткой. На ноги подняли весь личный состав народной милиции и расквартированных в пригороде воинских подразделений. Однако никто не знал, где искать убийцу или убийц. Преступление свершилось в центре, но не нашлось ни свидетелей, ни улик, способных навести на след. Коломойцева объявили героически павшим в борьбе с бандитизмом и погребли с почестями на Волковом кладбище под проникновенные спичи и винтовочные залпы.
Вадим поднялся по неосвещенной лестнице и постучал в облезлую дверь. Никакой реакции. Будет обидно, если скульптора кто-то предупредил об опасности и он дал тягу.
– Откройте! ОГПУ!
Вадим заранее наметил линию поведения: показать Самсонову мандат, потом портсигар и предъявить обвинение. Какое? Неважно. Соучастие в преднамеренном устранении гражданина Есенина вполне подойдет. Тут имеет значение не формулировка, а интонация, нахрап. Если скульптор таков, каким Вадим себе его представлял, то он сдрейфит, расползется, как снеговик по весне. А там – позвать Эмили с Горбоклювом и записать чистосердечное признание.
– Заснул ты там, что ли? – Вадим с маху засадил по двери ногой, и она отворилась.
Он вошел в неосвещенный зальчик, на окнах которого висели выцветшие дерюги, покрытые слоем пыли. Стены были увешаны вырезанными из журналов иллюстрациями, изображавшими древнегреческие статуи, римские камеи, горельефы и иные скульптурные композиции. Взгляд Вадима на картинках не задержался и скатился вниз. Пол загромождали обломки гипсовых изваяний и сплющенные комья воска. Складывалось ощущение, что в обитель мастера вторглось полчище гуннов и предало произведения искусства беспощадному разрушению. Или это сам скульптор, недовольный своими творениями, впал в неистовство и уничтожил все, что создал?
У дальней стены стояла раздвижная ширма. Вадим заглянул за нее и наткнулся на тело мужчины лет сорока, застывшее в неестественной позе. Руки раскинуты, деревянный протез, заменявший левую ногу, уперт в угол, голова вывернута набок. Блуза на спине прорвана, сквозь дыру виднелась ножевая рана, из которой на пол натекла лужа крови. Вадим присел на корточки, осмотрел убитого, потрогал кровь. Она была еще липкой, из чего следовало, что убийство произошло не ранее сегодняшнего утра.
Вадим вышел за порог и трижды коротко свистнул. По лестнице затопали – это поднимались на зов Эмили и Горбоклюв.
– Что там? – пропыхтел Петрушка.
Вадим, не отвечая, провел их в зальчик, чиркнул спичкой и осветил покойника.
– Импосибл! – придушенно вскричала Эмили. – Это Самсонов?
– Как есть, – подтвердил Горбоклюв. – Дворник гутарил, что этому Самсонову, значица, конкой ногу отрезало, после того он и пить бросил.
Вадим поискал глазами орудие убийства, но его в поле видимости не оказалось. В отличие от покушения в Обуховской больнице, когда преступник по ошибке прошил ножом одеяльную скрутку, здесь он ничего после себя не оставил. Тем не менее Вадим не сомневался, что и в том, и в другом случае действовал один и тот же человек.
Горбоклюв поцокал языком.
– Умеючи бил… Знатный душегуб, не впервой ему.
– Интересно, зачем тут ширма? – вслух размышлял Вадим, оглядывая зальчик.
– А как же! – Петрушка скабрезно гыгыкнул. – Приходили к нему, значица, модельки, он их голыми лепил, а за ширмочкой они того… переодевались. Анекдотец один есть: приезжает в синагогу финансовый инспектор…
– Заткни фонтан, Членодрыг, – цыкнула на него Эмили. И обратилась к Вадиму: – Вызываем милицию?
Вадим помедлил, собираясь с мыслями. Не давало покоя, что знатный душегуб, быть может, бродит где-то поблизости и точит свой нож на него – недобитого и по какой-то причине опасного. Бабушка предупреждала, что легкой победы не получится.
Он стряхнул замешательство и отдал распоряжение Горбоклюву:
– Найди телефон. В греческой церкви должен быть… Как выйдешь, направо – большой такой храм с куполом. Позвони в уголовку, пусть пришлют людей.
