Прошло шесть дней после смерти и скорых похорон Елены Глинской. Поздним дождливым вечером 9 апреля 1538 года от Рождества Христова князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский задумчиво сидел на лавке в той самой палате, где еще совсем недавно вместе с правительницей строил далеко идущие радужные планы на будущее. Они рухнули в одночасье, когда пришла неожиданная и страшная кончина Елены. Тогда за окном светило яркое весеннее солнце, сейчас же шел мелкий, нудный, совсем не весенний дождь.
Где-то за Москвой полыхали зарницы. Протяженным эхом, как вспененные волны беспокойной реки, докатывали до дворца далекие раскаты грома. К столице русского государства приближалась гроза. Но она не страшна. Накроет город и уйдет дальше, прочь.
Гроза же, что нависла над Овчиной, куда страшнее. Она не уйдет. От нее не спрятаться за крепкими стенами Кремля. Тягостно и боязно было на душе Овчины. Мелкой дрожью тряслись пальцы, унизанные дорогими перстнями, нервно дергалась щека.
Тишина во дворце хуже грома. Она мерзкой гадюкой заползает под рубаху, обжигает смертельным холодом холеное тело, заставляет его трепетать. Овчина поежился, отвернулся от окна. Горестные мысли давили тяжелым камнем, и не было от них спасения.
Дверь скрипнула. Овчина невольно вздрогнул, резко обернулся. Сердце забилось у горла. Но на входе он увидел мамку Ивана, свою сестру Аграфену Челяднину, облаченную в траурное одеяние.
– Ты! Наконец-то! Чего так долго была в опочивальне государя?
Челяднина посмотрела на Овчину.
– А что это на тебе лица нет, братец? Или новость какую нехорошую получил?
– От кого, Аграфена? Во дворце даже стражи не слыхать. А печалюсь известно почему.
– Известно, Иван. Да поздно печалиться-то. Слыхала я, что Василий Шуйский теперь опекун Ивана, значит, правитель.
– Эка новость! Того и следовало ждать.
– Вот и дождались. Как быстро Шуйские власть к рукам прибрали! Василий и Иван теперь во главе совета. Они приказали освободить из темницы Ивана Бельского и Андрея Шуйского.
– Бельского? – удивился Овчина.
Аграфена присела на скамью.
– Да, Иван, Бельского.
– Но это же ослабит положение Шуйских. Бельские сами не прочь властвовать.
– Я в этих делах не разбираюсь, что знаю, то и говорю.
Овчина-Телепнев задумался и сказал:
– Елену отравили, в этом нет никакого сомнения. Кто мог решиться посягнуть на жизнь правительницы? Шуйские! Но им мешал Дмитрий Бельский. О братьях Елены речи нет, те слабы. Значит, Шуйские переманили на свою сторону Дмитрия Бельского. А чем они могли привлечь его? Обещанием освободить брата, возвратить имущество, утерянное во время опалы. Оттого заговор и удался. Глинскую обрекли на смерть Шуйские и Бельские.
– Нам теперь не о заговорах против Елены, а о себе думать надо. Неужели ты считаешь, что Шуйские простят тебе то унижение, которому ты подвергал их? Нет, Иван, не надейся. Я говорила тебе, остепенись, не дави на бояр, не показывай своей близости с Еленой. Нет, ты все по-своему делал. Возомнил о себе слишком много! Думал, что и без Елены сможешь власть удержать. Ну и как? Удержал? Где сейчас ты, а где Шуйские да Бельские? И не говори, что любил Елену, оттого и вершил безрассудство. Ты, кроме себя, никого не любишь.
– Аграфена!.. – повысил голос Овчина.
– Что? – огрызнулась Челяднина. – Или я неправду говорю? Ты не на совете и не в думе, тут врать не след. Со мной ты весь такой, какой уж есть. Лучше вспомни, о чем не раз говорили, да только впустую.
– Я не понимаю тебя.
– Не понимаешь? Разве я не советовала тебе, чтобы ты отговорил правительницу от крайних мер против Бельских и Андрея Шуйского? Советовала! А встать на защиту Михаила Глинского не просила? Не твердила, что негоже ставить себя выше других? Послушался бы, сейчас не трясся бы от страха. Ты был бы наравне и с Шуйскими, и с Бельскими, и с Глинскими. Те скоро все одно перегрызутся меж собой. Вот после этого ты и стал бы первым при юном Иване, которого сумел расположить к себе. Но ты решил все сам. Потому и остался один в окружении стаи голодных волков, уже раскрывших пасти, чтобы сожрать тебя. Заодно и меня. Вот цена твоему высокомерию и самонадеянности. Ты один, и Иван тебе не защитник.
– Замолчи! – вскричал Овчина. – Что ты можешь, старая баба, понимать в государственных делах? Против Ивана никто не посмеет пойти, даже если он и ребенок. В думе и в опекунском совете остались бояре, которые не позволят Шуйским творить произвол. Не каркай, старая!
Челяднина усмехнулась.
– В совете да в думе за тебя вступятся? Как бы не так! Воистину, творящему зло – зло и вернется. Больше мне не о чем говорить с тобой.
– Ну так и ступай прочь! – нервно крикнул Овчина.
– Прощай, брат Иван Федорович. Мыслю, не свидимся больше. – Аграфена вышла из палаты.
Но дверь тут же со скрипом отворилась, и на пороге появился князь Ургин. Овчина побледнел.
– Чего вы тут, князь, свару затеяли? Спать государю мешаете! – заявил Дмитрий.
– Ты один? – спросил Овчина.
– Один, не беспокойся! Возьми себя в руки, смотреть противно.
– Чего пришел?
– Узнаешь. Сперва посмотрю Ивана! А ты не уходи, серьезный разговор к тебе есть.
– Ладно.
Князь Ургин прошел в опочивальню Ивана, вскоре вернулся.
– Спит государь. Сжался в комок, накрылся с головой, к стене прижался. Вздрагивает и постанывает, наверное, сны страшные видит.
Дмитрий опустился на скамью, где недавно сидела Челяднина. Овчина устроился на соседней лавке.
– Что за разговор у тебя ко мне, князь Ургин?
– Не догадываешься?
– Нет.
– Ты спросил, один ли я пришел. Да, я-то один, а вот другие могут прийти за тобой со стражей.
– Я не понимаю тебя.
– Все ты понимаешь. Знаешь, что Шуйские в покое тебя не оставят. Братьям твоей опалы будет мало, им голова твоя нужна. А также тем, чьи родственники на новгородской дороге были повешены, после того как ты в сговоре с правительницей обманом обрек князя Старицкого на смерть.
– И князь Андрей, и бояре новгородские на совести Глинской.
– Конечно! На покойницу можно все что угодно наговорить. Да вот только веры тебе нет никакой. Ни у кого.
– Тогда зачем ты пришел и завел этот разговор?
– Много зла ты совершил, Овчина, и ответишь за него на суде Божьем. Но стоял на стороне Ивана, обманывал правительницу, охмурял, а в смерти ее не виновен. Только поэтому я решил встретиться с тобой.
– Встретился. Говори, что хотел.
Ургин строго посмотрел на Овчину.
Тот не выдержал этого взгляда, потупил голову и повторил уже тише:
– Говори, князь.
– Бежать тебе надо, Овчина! Куда угодно, подальше от Москвы, в дальние уделы или в Литву. Иначе ждут тебя скорый суд и жестокая расправа. Ненавистен ты и боярам, и народу.
Овчина-Телепнев неожиданно усмехнулся.
– И чего это ты вдруг озаботился моей судьбой, князь Ургин? Друзьями мы никогда не были, враждовали. Я выступал против тебя, и вдруг ты приходишь ко мне и советуешь бежать.
– Я уже объяснил, почему предлагаю тебе бегство.
– Чтобы я не попал на плаху, да? А ведь раскусил я тебя, князь Ургин. Что так смотришь? Теперь мне понятно, что задумали Шуйские. Они знали, что Иван не позволит меня тронуть, и пошли на хитрость. Тебя подослали. Того, кого все считали неподкупным, честным, кому я мог довериться.
– О чем ты, князь?
– За сколько тебя купили Шуйские? Обещали отдать мой удел?
– Не забывайся, князь!
Овчина рассмеялся.
– Доброхота нашли. Я думал, что ждать от врагов своих, каких коварных деяний? Все оказалось просто. Приходит неподкупный князь Ургин и предлагает мне бежать, предупреждает о скорой расправе. Кто ж не желает сохранить жизнь! Я соглашаюсь и тайно выезжаю из Москвы в сопровождении ратников особой стражи. Как только я оказываюсь за городом, меня хватают твои же стражники либо люди Шуйских. Вот тогда братья получают полную возможность делать со мной все, что им заблагорассудится. Пытать, уродовать, изгаляться по-всякому, пока не сдохну от мучений. Да! Шуйские хорошо продумали свою месть. А каков подлец ты, князь Ургин! Меня уличал во всех смертных грехах, судом Божьим грозил, а сам?
Дмитрий, с трудом сдерживая ярость, произнес:
– Ты подбирай слова, Овчина. Я ведь и без Шуйских могу с тебя ответа за них спросить.
– Ничего ты не можешь. Как и твои Шуйские, Бельские, Глинские вместе взятые. Хорошо, что ты пришел. Теперь я могу чувствовать себя в безопасности. Моя защита в благосклонности Ивана. За это я тебе благодарен, князь Ургин. А сейчас ступай. Больше нам говорить не о чем. Да хозяевам своим передай, что Овчину на мякине не провести. Но я готов обговорить с ними наши дальнейшие отношения. На первенство не претендую, однако и последним быть не желаю. Ступай, неподкупный князь Ургин! Иди с Богом. Об Иване не беспокойся. Я буду при нем неотлучно.
Дмитрий видел, как преобразился Овчина. Страх отпустил его, вернулось прежнее высокомерие.
