Они все же нашли подходящее место в углу и, смущенно улыбаясь, пристроились рядом со стиляжными пиджаками, цветными нейлоновыми рубашками и вызывающей яркости и ширины галстуками.
«Недурно, недурно! – высказался их бесцеремонный, живописно-растрепанный хозяин, внимательно разглядев платья. – Чья фирмА?»
Узнав, что шили сами, удивился.
Минут через пятнадцать перед ними предстала девушка сорок шестого размера. Наметанным глазом и точными движениями оценила ткань, швы, изнанку одного из платьев – того, у которого глубокий передний вырез был наполовину прикрыт прозрачной тонкокружевной шоколадной вставкой, под которой кисейно-матовые колыхания лакомой женской принадлежности выглядели так же стыдливо, как и соблазнительно. Платье приложили к плечам и спросили, где оно пошито. Узнав, что в кооперативе, поинтересовались ценой. Алла Сергеевна поколебалась и, сбросив десятку, назвала. Внимательные глаза напротив, что называется, и бровью не повели и сообщили, что платье им нравится, но покупать его за такие деньги без примерки как-то несерьезно. Алла Сергеевна заверила сорок шестой размер, что платье будет в самый раз. Обладательница размера подумала и предложила вот что: она покупает платье и идет его мерить к подруге, что живет здесь недалеко. Если платье не подойдет, она его вернет. Вопрос лишь в том, будут ли они здесь в течение часа. Алла Сергеевна самым горячим образом успокоила ее, сказав, что у них еще девять платьев, и что их кооперативный интерес – продать все платья, а не ограничиваться одним. Будьте уверены, уважаемая девушка сорок шестого размера – они цену своему товару знают и отвечают за него головой. На что девушка заметила, что если через час ее не будет, значит, платье ей подошло.
Она вернулась через сорок минут и привела с собой подругу того же размера, которая, покопавшись, выбрала себе платье на тех же условиях. Они ждали ее час, а затем отправились в гостиницу.
Следующим днем была пятница, и у них купили одно платье, а в субботу утром к ним подошел чернявый, негромкий, с прищуренным глазом и в мешковатой кожаной куртке парень лет за тридцать, поинтересовался, сколько платьев у них осталось, и предложил купить весь остаток. Они недоверчиво на него посмотрели, и хотя весь товар был при них, они, опасаясь быть обманутыми, договорились встретиться вечером в гостинице.
Встретились. Поднялись в номер. Парень представился Аликом, расспросил их, кто они и что они, заставил сбросить с каждого платья по пятерке, расплатился, а затем спустился с ними в кафе, где довольно толково объяснил, чего хочет от них в следующий раз. Снабдив их номером своего телефона и велев звонить, как только они здесь снова появятся, он растворился за стеклянными дверями, оставив вместо себя недоверчивое изумление.
Ах, Алик, ах, Гольдберг! Не человек, нет – реагент выгоды, камертон прибыли, сырная крыса, бездушный Иуда, готовый купить и продать всех и вся, при условии, что его устроит цена! Это на него она потом с переменным успехом батрачила пару лет, пока не встретила Клима.
Позже она узнает, что он пришивал к ее платьям фирменные ярлыки – например, «Пьер Карден» (какая чушь, Пьер Карден никогда не шил и не стал бы такие шить!), и продавал в два раза дороже. Недаром на ее предложения подогнать клиенткам платья, он неизменно отвечал, что они у нее настолько хороши, что в подгонке не нуждаются. Не иначе боялся, что кто-нибудь из покупательниц при встрече упомянет настоящую цену. И в этом вся его порода: нежные чувства, которые, как он однажды признается, разгорелись в нем с первой их встречи, не мешали ему, тем не менее, ее обманывать.
Посредник, перекупщик, барыга, спекулянт – беспокойной профессии человек. Она неоднократно замечала синяки у него на лице и жалела его. В ответ он, улыбаясь так широко, насколько позволяли побои, отвечал, что такова специфика его бизнеса.
«Ах ты, мой милый старый жулик!» – дружески приветствовала она его недавно, поздравляя с пятидесятилетием.
Что поделаешь, таков закон судьбы – путь к счастью лежит через колючее заграждение из корыстных людей. Не встреть она пройдоху Алика, не встретила бы и Клима, и тогда не было бы у нее ненаглядного сыночка Санечки, и не сидела бы она сейчас в театральном болотно-парчовом полумраке, комкая тонкими пальчиками платочек.
Ах, Тишинка, ах, сводница!
8
Воспоминания – это не бусы, а скорее темный кристалл, рассматривая который никогда не знаешь, какой гранью он сверкнет в следующий момент. Иначе чем объяснить преждевременное явление Клима в ее собственном театре теней? Он ожил, он вмешался, он здесь – такой, каким она увидела его в первый раз.
Он внимательно смотрит на нее и спрашивает густым низким голосом:
«Так как, говоришь, тебя зовут?»
«Алла. Алла Пахомова» – отвечает она без всякого волнения.
«А как отца звали?»
«Сергеем…»
«Алла Сергеевна, значит…»
«Значит, Алла Сергеевна…»
«Откуда сама будешь?»
Алла Сергеевна называет город. Клим смотрит на нее с веселым интересом и спрашивает:
«Твой батя… сидел?»
«Сидел…» – не сразу отвечает Алла Сергеевна.
«Когда?»
Поскольку наготове таких сведений она в голове не держит, то подумав, сообщает, что посадили его двадцать восемь… нет, почти двадцать девять лет назад, плюс одиннадцать лет от звонка до звонка.
«Ну, надо же… – хмыкает Клим, и неподходящая к его грубому лицу улыбка трогает жесткие губы. – Выходит, мы с твоим батей вместе сидели…»
Алла Сергеевна, не зная, каким боком ей может обернуться такое совпадение, молчит.
«Да, чудеса…» – роняет Клим, не спуская с нее глаз.
Еще бы не чудеса – две иголки встретились в стогу сена. Да что там, в стогу – в огромном сенохранилище. Конечно, чудеса. Самые настоящие чудеса. Только вот с каким знаком?
С пониманием относясь к стремлению героини втихомолку миновать пыльную, утомительную преамбулу ее московской жизни, заметим, однако, что вряд ли двухгодовалое опережение событий пойдет на пользу нашей ретроспективе, чья строгость и полнота – залог непредвзятого вердикта. А потому попробуем возвратить Аллу Сергеевну в русло повествования и спросим ее, где она была и что делала эти два года.
Вспоминай она об этом кратко ли, подробно, возбужденно или бесстрастно, неизменной останется роль окружающих ее в ту пору персонажей, которые попеременно поджидали ее, прекрасную, утомленную кочевницу на провинциальной или московской сцене, чтобы немного погодя превратиться в провожающих. Некоторым даже случится поменять амплуа: например, действующий любовник станет бывшим, а бывший – действующим. Кто сказал, что время невозможно обратить вспять?
География ее перемещений и кочевой образ жизни естественно вытекали из ее жгучего желания раздвинуть границы оседлости и являлись воплощением компромисса, этаким перемирием между исторической необходимостью и московским произволом. Как челнок своим движением примиряет длину полотна с шириной, так запыхавшийся, вспотевший поезд снимал противоречие между ее желанием работать в Москве и невозможностью это сделать.
Если говорить коротко, то все происходило до утомительного просто: она сдавала Алику платья, закупала в Москве материал и фурнитуру, везла к себе, шила новые платья, везла их обратно и сдавала все тому же Алику. Иначе говоря, поступала, как будущие челноки, с той лишь разницей, что производила товар сама. Выражаясь вычурно, своими путешествиями она накидывала товарно-денежные петли на крупноячеистую линейку транссибирского пути, рассчитывая сплетенной сетью поймать московскую рыбу удачи. Но это если коротко. А если пространно, то есть, размягчая сухой хлеб фабулы живой водой подробностей – придется признать, что не модой единой жив человек.
Она зажила на два полюса, и если вначале отождествляла себя с местом выдачи командировочного удостоверения, то в дальнейшем пункты выбытия и прибытия превратились в точки замкнутого круга и сказать, какая из них конечная стало также трудно, как разорвать сам круг. Она не жила ни здесь, ни там и вместе с тем жила и там, и здесь.
Она полюбила поезд. После потных подмышек и натруженных верблюжьей тягой рук, после гулкой, стоптанной до самых ягодиц Москвы было невыразимо приятно раскинуться на полке и в глуховатом, заслуженном покое купе с удовольствием ощущать, как распускаются невидимые колки, ослабляя струны мышц, и как завершается ее очередная метаморфоза из товарной личинки в денежный эквивалент. Дождаться скорых сумерек и негромко чаевничать, представляя, что следующие десять часов промелькнут, как сон и что став за ночь бывалой пассажиркой, новый день она посвятит беззаботному отдыху. Затем читать на ночь глядя нечто утомительное, вроде «Превращения» Кафки, заботой Колюни оказавшегося в сумке, пока книга не вывалится из рук. И после прибывать во сне на безымянные станции, томиться в неподвижной тишине, жалеть сквозь сон чьи-то ночные придушенные голоса и внимать объявлениям станционного смотрителя, сулящего скорое отправление. С шипением отпустят тормоза, и поезд толкнет ее в бок. Обнаружится движение, оживет гул колес, и так до тех пор, пока солнце на крутом повороте не проникнет в окно и не разбудит ее.
