19
И надо же, на том самом месте…
Франческино исполнился год, по утрам я выходил к киоску возле Сан-Сабы[76] за газетами. Как-то раз утром я заметил, что отсюда (то есть не совсем отсюда, не с самой середины этого перекрестка, где я сейчас лежу, весь переломанный, хотя вроде бы в сознании и даже боли пока нет, а с лестницы, вон там, где колонна из белого камня и где сейчас люди, они бегут, наверное, мне на помощь) видна моя терраса. До дома здесь далековато, да еще Адреатинские стены, и деревья, высокие, с обильной листвой и несколько рядов домов, но террасу можно увидеть. Стояла поздняя весна, мы только что натянули на террасе сетку, потому что Франческино уже начинал ходить, и я узнал террасу из-за этой зеленой сетки, за которой видна была Анна в чем-то белом. Вернувшись домой, я постарался найти то место, откуда я видел нашу террасу, нашел благодаря белой колонне и показал Анне. И потом каждый раз, когда я ходил за газетами, Анна выходила на террасу с Франческино на руках, и я, подойдя к колонне, махал им газетами. Анна, разглядев меня, махала рукой в ответ, и мы были счастливы. Как же мы были счастливы, или хотя бы — ладно, скажем осторожнее, — как же был счастлив я: знаю только, что и подумать не мог, каким можно быть счастливым, просто помахав кому-то издалека. Я был настолько счастлив, что прекрасно помню, как одним таким утром меня вдруг посетила простая и горькая мысль, разрушительная, как гроза над розарием: однажды, подумалось мне, всего этого не будет. Однажды, думал я, эти утра и все это счастье покажутся чем-то далеким и утраченным навсегда, и, вспоминая о них, мне захочется плакать. Я подумал, что может стать тому причиной, и нашел множество — неотвратимых, фатальных, но совершенно естественных: Франческино вырастет, мы переедем, постареем, проблемы с работой, с деньгами, наша любовь поблекнет, родители наши умрут… Раздумывая обо всем этом, я дал себе клятву не падать духом когда это случится, а хранить, как драгоценность, воспоминания об этих утрах и без жалоб встречать любой удар судьбы — всему злу мира не отнять у меня ни капли счастья, которое я испытывал в те мгновенья. Я знал, что вряд ли это будет так: “Только любовь, только познание / имеют значение — не прошлая любовь / не познание в прошлом”…[77] — но это хотя бы помогло мне защитить мое счастье от мысли, грозившей уже тогда его разрушить. И теперь это время пришло, и случилось это — а говорят, что не бывает совпадений — именно там, в той точке мира, где семь лет назад я предугадал его приход…
Наплыв:
Скрежет металла. Запах бензина. Хруст стекла под ногами. Странная, скошенная картинка: верхушки деревьев — крыши домов — небо, словно в видеокамере, упавшей на землю и продолжающей работать. Очертания предметов искривленные, но четкие, яркие, как будто прочерченные лучами чистого света. Очень красиво. Но чье-то лицо вдруг все заслоняет — квадратное, смуглое, буквальное усеянное прыщами. Человек смотрит на меня, открывает рот, показывает зубы — некрасивые, мелкие, неровные: это не улыбка.
— Ты меня видишь? — он дышит мне прямо в лицо — Слышишь? Это сколько?
Думаю, он имеет в виду пальцы, которыми шевелит у меня перед глазами. Один, два, три…
— Четыре, отвечаю.
— Молодец. Не двигайся.
Я лежу на боку, под головой рука, тело распластано на горячем асфальте, и не думаю двигаться.
— Дышишь нормально?
— Да. Со мной все в порядке.
За лицом в прыщах мелькают другие, появляются и исчезают. Джинсы. И голоса, их всё больше, они перебивают друг друга, приближаются, удаляются, в каком-то судорожном ритме.
— … вызвать скорую помощь…
— … надо сдвинуть ее чуть в сторону…
— … ничего не трогайте…
— … может взорваться…
— … глупостей не говори…
— Не напирайте! — кричит мой прыщавый приятель. Потом опять обращается ко мне: — Лежи спокойно. Дыши медленно. Не двигайся.
На нем нелепая голубая курточка. Куда он собрался, чёрт возьми, в таком наряде?
— Нога. Не прикасайтесь к его ноге!
Кто это сказал? Какая нога? Я двигаю обеими, сперва одной, — потом другой, мне кажется, с ногами в порядке. Больше того, у меня вообще все в порядке, я не чувствую никакой боли.
— Лежи смирно. Не двигайся…
— Я проверял ноги, — говорю. — Ничего с ними нет.
— Отлично. А теперь не шевелись.
— … каждый божий день здесь авария…
— … мамочки, вот бедняга…
— … тут давно нужен светофор…
— … а он даже не затормозил…
— … поставили бы хоть знак "Стоп”…
— … головой ударился…
Головой? Пытаюсь притронуться к голове — ааа! В плече такая боль, что у меня перехватывает дыхание.
Боль, слава богу, сразу проходит.
— Не двигайся, — повторяет прыщавый.
Плечо. Я повредил левое плечо, что вполне понятно: я им врезался в такси. Пытаюсь скосить на него глаза: крови нет, пиджак не порван…
— Остановите движение…
— Дайте им проехать…
— Отойдите назад…
— Пройдите вперед…
— Перенесем его отсюда…
— Не притрагивайтесь к нему…
Лежу, не двигаясь — боль была такая жуткая, что повторения мне не хочется. Закрываю глаза. Однажды мы сделали наоборот: Анна пошла за газетами и пиццей, а я остался с Франческино на террасе. Мы помахали друг другу, поменявшись местами. Это было прекрасно.
— Эй, ты меня слышишь? Не спи.
Я сразу же открываю глаза. Лицо в прыщах все там же, в двух сантиметрах от меня.
— И не думаю, — отвечаю.
Мне удается притронуться к своему лицу, каким-то неестественным образом вывернув руку из-под головы и изо всех сил стараясь не пошевелить другой. Лицо вроде тоже в порядке. Голова не болит, шлем по-прежнему на мне.
— Не шевелись, — это опять он.
— Послушайте, со мной все в порядке. Вероятно, сломано плечо. Ноги и голова в порядке…
Он смотрит на меня озадаченно и молчит. Делает что-то руками, мне не видно что, справа.
— … я даже его не видел…
— … ударился головой…
— … ноги сломаны…
— Вы поняли? — говорю я. — Скажите им: только плечо.
— Хорошо, только не шевелись.
И продолжает дышать мне в лицо. Кто он, черт побери, в этой дурацкой голубой куртке? С какой стати он тут распоряжается, и что это за греческий хор на заднем плане? Пытаюсь отвести как можно дальше в сторону глаза и даже немного поворачиваю голову, чтобы опять увидеть небо, эти странные очертания предметов, этот свет, но его лицо все заслоняет.
— Простите, вы доктор? — спрашиваю я.
Ни слова в ответ, исчез. На его месте теперь другой, постарше, с бледным растерянным лицом и глуповатым взглядом.
— Нет, я таксист.
Ага, виновник. Тяжело дышит, вижу, как его живот ходит ходуном в нескольких сантиметрах от моих глаз. Должно быть, стоит на коленях. Смотрит на меня с состраданием, несчастный. Видно, его проняло, понял, что он натворил. Вся эта кутерьма, думает наверно, по его вине. Мне приходит в голову безумная мысль: а вдруг это то самое такси, в которое села та женщина, “Куба-22”? Что, если она здесь, поблизости, ошеломлена случившимся и еще не поняла, что пострадавший — это я? Что, если она сейчас это поймет и наклонится надо мной, обдав запахом моря, и снова расплачется, обнимая меня и шепча “бедняжка”, а потом поедет со мной в больницу?
Нет, этого быть не может. Прошло слишком много времени. И потом, такого не бывает, не бывает, не бывает…
Таксист с убитым видом продолжает нести около меня стражу, тяжело дыша. Должно быть, он не на шутку напуган тем, что натворил.
— Знаете, иной раз… — но что я хочу ему сказать? — Думаешь, что…
Я что, собрался его утешать? Я — его?
— Лежи спокойно, не двигайся, — говорит теперь и он. — Сейчас приедет скорая…
— … стекло вдребезги…
— … он не двигается…
— … двигается, еще как…
— … здорово ему досталось…
— Не слушайте их, — шепчу я. — Они все преувеличивают. Я всего лишь сломал плечо. Если у меня на лице кровь, так это от бритья. Есть у меня кровь на лице?
— Нету.
Приличный мужик, должно быть. Чей-то лучший друг, должно быть. Должно быть, приобрел себе домик в Нуово Саларио,[78] по ипотеке, которую закончит выплачивать в 2010 году. Должно быть, он об этом и думал, когда, не глядя, лез на перекресток — о том, что будет, когда…
