Мона приняла потерю писем трагически. Она усмотрела в ней дурную примету. (Много лет спустя, читая о том, что постигло Бальзака в связи с утратой писем его возлюбленной мадам Ганской, я заново пережил этот эпизод.)
На следующий день после визита на свалку на нас обрушился в высшей степени неожиданный визит лейтенанта из нашего местного полицейского участка. Он искал Мону, которой, к счастью, дома не оказалось. После обмена приветствиями я спросил, что с ней случилось? Ничего особенного не случилось, заверил меня полицейский. Просто он хотел задать ей несколько вопросов. Не мог бы ответить на них я, как ее муж, осведомился я. Мое вежливое предположение полицейский воспринял без энтузиазма.
– Когда, вы думаете, она вернется? – спросил он.
Я ответил, что сказать точно не могу. Тогда этот тип осмелел и спросил, не на работу ли ушла Мона?
– Иными словами, вы хотите знать, работает ли она? – спросил я.
Мой вопрос он проигнорировал.
– Так куда она ушла, вы не знаете? – Он, очевидно, начал копать.
Я сказал, что представления не имею. И чем больше вопросов он задавал, тем скупее я ему отвечал, по-прежнему не понимая, куда он гнет.
Но наконец свет в конце туннеля забрезжил. Не художница ли она, поинтересовался непрошеный посетитель.
– В определенном смысле, – сказал я в ожидании следующего вопроса.
– Отлично, – сказал он, вынимая из кармана «натюрморт» и разворачивая его передо мной, – может, вы просветите меня об этом?
С большим облегчением я ответил:
– Конечно! Что вы хотите знать?
– Ну хотя бы, – предвкушая долгий допрос, он с наслаждением откинулся назад, – хотя бы что это за штука? В чем здесь фокус?
Я улыбнулся:
– Здесь нет никакого фокуса. Мы их продаем.
– Кому?
– Всем. Каждому. А в чем, собственно, дело?
Он сделал паузу, чтобы свою тыковку почесать.
– А вы сами это читали? – спросил он, полагая, что выстрелил в яблочко.
– Конечно. Ведь это написал я.
– Что-что? Так это написали вы? А я думал, что она!
– Мы пишем оба.
– Но здесь ее подпись.
– Верно. Но на то у нас есть причины.
– Вот, значит, как? – Он захрустел пальцами, пытаясь сосредоточиться.
Я ждал, когда же он выложит главный козырь.
– И вы живете тем, что продаете эти… эти листки?
– Стараемся…
И кто, как вы думаете, врывается в эту минуту внутрь? Мона! Я представил ее лейтенанту, который, кстати, был в штатском.
К моему удивлению, Мона воскликнула:
– С чего мне знать, что этот тип в самом деле лейтенант Морган?
Начало для беседы не очень тактичное. Смутить лейтенанта, однако, оказалось делом нелегким; в общем, он, по-видимому, хотел, чтобы Мона сама объяснила причину его появления в нашем доме. И подводил ее к этому спокойно и вежливо.
– А теперь, молодая леди, – прервал молчание он, как бы выкинув из головы все, что я ему уже сообщил, – не соблаговолите ли объяснить, с какой целью вы написали эту маленькую статью?
И тут мы заговорили наперебой.
– Я же сказал, что статью написал я! – воскликнул я.
А Мона отрезала, не обращая внимания на мои слова:
– Не вижу причины, почему я должна что-то объяснять полиции.
– Так это вы написали ее, мисс… или, скорее, миссис Миллер?
– Я.
– Нет, не она, – возразил я.
– Так кто же все-таки ее написал? – покровительственным тоном спросил лейтенант. – Может, вы вместе?
– Он не имеет к этому ни малейшего отношения, – сказала Мона.
– Она пытается прикрыть меня, – запротестовал я, – не верьте ни одному ее слову!
– А может, это вы ее покрываете? – предположил лейтенант.
Мона не выдержала.
– Покрывает? – закричала она. – На что вы намекаете? Что плохого в этой… в этой?.. – Она запнулась, не зная, как назвать предъявленный вещдок.
– Я не говорил, что совершено преступление. Я просто пытаюсь понять, что побудило вас написать это.
Я взглянул на Мону, а потом перевел взгляд на лейтенанта Моргана:
– Позвольте мне объяснить. Написал это я. И написал потому, что ненавижу несправедливость. И хочу, чтобы люди о ней узнали. Вы моим ответом довольны?
– Значит, вы этого не писали? – сказал лейтенант Моне. – Очень хорошо. Как-то не хочется думать, что у такой милой молодой женщины такой образ мыслей.
Лейтенант снова поставил Мону в тупик. Она ждала от него совершенно иной реакции.
– Мистер Миллер, – продолжал полицейский, слегка изменив тон, – на вашу диатрибу, если будет позволено так ее назвать, поступило множество жалоб. Ее тон людям не нравится. Он подстрекательский. Вы выражаетесь как радикал. Я знаю, конечно, что это не так, иначе вы не жили бы в таком квартале, как наш. Я хорошо знаю эту квартиру. Мы здесь играли в карты с судьей и его друзьями.
Напряжение чуть спало. Теперь я знал: все закончится любезным советом не становиться в будущем агитатором.
– Слушай, – сказал я Моне, – почему бы тебе не предложить лейтенанту выпить? Вы же не откажетесь с нами выпить, а, лейтенант? Полагаю, вы сейчас не при исполнении.
– Нисколько, – ответил он, – теперь, когда знаю, что вы за люди. Нам ведь приходится за всем присматривать. И за этим тоже. Таков порядок. У нас приличный старый район.
Я изобразил понимающую улыбку. Затем передо мной на миг всплыло лицо того блюстителя закона, к ногам которого меня бросили еще сопливым мальчишкой. И вдруг меня осенило. Опрокидывая стакан шерри, я внимательно всмотрелся в лейтенанта Моргана и ринулся в бой.
– Я родом из Четырнадцатого округа, – начал я, расплываясь в сладчайшей манере. – Может, вы знаете капитана Шорта или лейтенанта Оукли? Или Джимми Данна? И наверняка вы должны помнить Пэта Маккэррена?
Я попал точно в цель!
– Я из Гринпойнта, – сказал он, протягивая мне руку.
– Надо же, как сошлось! – Мы друг друга поняли.
– Кстати, – сказал я, – может, налить вам виски? Как-то не пришло в голову спросить сразу. (Виски у нас не было, но я знал, что он откажется.) – Мона, где у нас тот, шотландский?
– Нет-нет! – запротестовал он. – Ни в коем случае. Все и так хорошо. Так вы, значит, из старого Четырнадцатого… и писатель? Скажите, что вы пишете, кроме этих… как они называются… Какие-нибудь книги?
– Написал несколько, – сказал я. – Я пришлю вам последнюю, как только она из печати выйдет, хорошо?
– Было бы здорово. И еще что-нибудь, что написала ваша жена, ладно? Вам на нее, надо сказать, повезло. Она знает, как за вас постоять.
Мы еще немного поболтали о прежних временах, а потом лейтенант Морган решил, что ему пора идти.
– Я занесу это в журнал в графу под буквой… как вы эти листки называете?
– «Натюрморты», – сказала Мона.
– Отлично. Значит, под буквой Н. До свиданья и удачи вам в вашем писательстве! Если что случится, где меня найти, вы знаете.
Мы пожали друг другу руки, и я мягко притворил за ним дверь.
– Уфф! – выдохнул я, плюхаясь в кресло.
– В следующий раз, если кто-нибудь будет меня спрашивать, – сказала Мона, – запомни, что «натюрморты» пишу я. Хорошо, что я пришла вовремя. Ты этот народ не знаешь.
– Но я вроде бы справился, – возразил я.
– Никогда не говори правду полицейским.
– Все зависит от обстоятельств. Есть полицейские и полицейские.
– Нет! Им доверять нельзя! – отрезала Мона. – Быть с ними приличным – себе дороже. Хорошо, что не было О’Мары. Он еще глупее тебя.
– Разрази меня бог, я не понимаю, чем ты недовольна?
– Только без толку потратили на него время. И не надо было предлагать ему выпивку.
– Слушай, а ты не слишком, а? Что, полицейские, по-твоему, не люди? Не все они скоты.
– Хватило бы у них ума, так не пошли бы в полицию. Нет среди них приличных.
– Хорошо! Давай с этим покончим!
– Это ты думаешь, что на этом все кончилось, – он ведь так мило с тобой беседовал. Это их особые методы. И мы на заметку уже попали. Оглянуться не успеем, как нас отсюда турнут.
– Да брось ты!
– Еще убедишься… Свинья, он почти прикончил бутылку!
Другой тревожный случай произошел несколько дней спустя. Последние несколько недель я посещал дантиста по имени Док Забриски, с которым познакомился через Артура Реймонда. В его приемной можно было просидеть несколько лет. Как врач Забриски придерживался принципа «хорошенького понемногу». А на самом деле был большой любитель поговорить. Ты сидел у него в кресле с открытым ртом и адски свербящей челюстью, а он в это время занимался твоими ушами – набивал их своей болтовней. Брат Забриски, Борис, трудился в соседней каморке: он мастерил мосты и коронки. Оба брата были заядлыми шахматистами, и зачастую, прежде чем удавалось починить челюсть, приходилось сыграть с ними партию.
Среди многого прочего Док Забриски обожал бокс и борьбу. Он посещал все сколько-нибудь значительные матчи и встречи. Как и многие другие интеллигентные евреи, он был без ума от музыки и литературы. Но самое замечательное его качество – он никогда не наседал на вас, требуя платы. И был особенно доброжелателен к людям искусства, к ним он питал явную слабость.
