Он поглотил всю стряпню тех четырех громадных кухонь, которые называются университетскими факультетами, и пресытился ими раньше, чем успел насытиться. Тогда он стал проникать дальше и глубже и рваться за пределы этой ограниченной, строго замкнутой самой в себе, чисто материальной науки. Рискуя своей душою, он забрался в таинственную пещеру запретного знания и уселся за ту мистическую трапезу алхимиков, астрологов, герметиков, на верхнем конце которой в Средние века сидели Авероэс, Гильом Парижский и Николай Фламель, а другой, освещенный семисвечником, терялся в дверях Востока, где за ним виднелись тени Соломона, Пифагора и Зороастра.
Так, по крайней мере, думали о Клоде Фролло, а справедливо это было или нет – неизвестно.
Несомненно было только то, что архидьякон часто посещал кладбище «Невинных душ», на котором были погребены его родители вместе с остальными жертвами чумы 1466 года. Там он не столько молился над крестом, осенявшим их могилу, сколько всматривался в странные изображения, украшавшие могилы Николая Фламеля и Клода Пернеля, находившиеся рядом.
Достоверно было и то, что не раз видели, как Клод Фролло пробирается по улице Ломбар и быстро входит в небольшой домик, стоявший на углу улиц Экривен и Мариво. Этот дом был построен Николаем Фламелем, который в нем и скончался около 1417 года. С тех пор домик пустовал и уже начинал разрушаться благодаря тому, что стекавшиеся к нему со всех сторон герметики и искатели философского камня исчерчивали его стены своими именами. Были люди, уверявшие, что однажды они видели, как архидьякон Клод усердно рыл землю в тех двух подвалах, подпорки которых были покрыты во всех направлениях бесчисленными иероглифами и стихами, написанными рукою Николая Фламеля. Предполагалось, что в этих подвалах он зарыл свой философский камень, поэтому в течение целых двух веков все алхимики, начиная с Манжистри и до отца Пасифика, не переставали рыться под фундаментом этого дома, пока последний не выдержал и не рассыпался.
Не подлежало сомнению и то, что архидьякон пылал какою-то исключительной страстью к символическому порталу собора Богоматери, этой странице чернокнижной мудрости, начертанной таинственными каменными письменами рукою епископа Гильома Парижского, который, разумеется, попал прямо в ад за то, что дерзнул приделать столь дьявольский заголовок к священному гимну, представляемому самым зданием. Шел также слух, что архидьякон исследовал внутренность колоссальной статуи святого Христофора и длинного загадочного каменного изображения, которое в то время возвышалось у входа на паперть и было известно в народе под насмешливым прозванием «Мосье Легри». Но как бы там ни было, во всяком случае, каждый мог видеть, как Клод Фролло просиживал по целым часам на парапете преддверия, то созерцая изваяние над главным входом в собор, то изучая безрассудных дев с потухшими светильниками и мудрых с горящими, то измеряя взглядом угол, под которым смотрит в какую-то таинственную точку внутри собора ворон, изображенный над левым входом. По всей вероятности, в том месте, куда смотрит каменный ворон, и зарыт философский камень, если только, впрочем, он не находится под развалинами дома Николая Фламеля. Сказать мимоходом: не казалось ли в самом деле странным то обстоятельство, что собор Богоматери в описываемую нами эпоху был предметом горячей, беззаветной преданности двух существ, так отличавшихся друг от друга, как Клод Фролло и Квазимодо? Звонарь, получеловек, полуживотное, живший почти одним инстинктом, любил собор за его внешнюю красоту, за его стройную величавость, за гармонию, которою в целом дышит это здание, а архидьякон, как человек глубоко ученый, с пылким воображением, чувствовал любовь к собору за его внутреннее значение, за символы, рассеянные по его фасаду под скульптурными изображениями, подобно тому как в древней рукописи под одним текстом скрывается другой, более глубокий и содержательный по смыслу. Словом, Клод Фролло любил собор Богоматери за ту вечную, неразрешимую загадку, которую он предлагает пытливому уму.
Наконец, не подлежало сомнению и то, что архидьякон приспособил себе в одной из тех двух башен, которые обращены к Гревской площади, рядом с помещением для колоколов, небольшую потайную келью, куда никто не смел входить без его разрешения, даже сам епископ, как гласила молва. Эта келья, находившаяся на самой вершине башни, между вороньими гнездами, была устроена епископом Гуго Безансонским (жившим между 1326–1332 годами), занимавшимся там колдовством. Что заключала в себе келья, никто не знал. Но нередко по ночам с песчаных отмелей Террена можно было видеть, как в ее небольшом окне, выходившем в сторону, противоположную площади, с правильными промежутками то вспыхивает, то гаснет, то вновь разгорается какое-то странное красное сияние, происходившее точно от действия кузнечного меха и напоминавшее скорее пламя горна, чем огонь обыкновенного светильника. Этот перемежающийся огонь, видневшийся в ночном мраке на высоте собора, производил очень странное впечатление, и кумушки, завидев его, говорили: «Ну, архидьякон опять принялся раздувать огонь в своей адской печи!»
В сущности, все это не могло еще, конечно, служить несомненными доказательствами чернокнижия, но все-таки давало столько дыма, что поневоле приходилось подозревать за ним и огонь, тем более что архидьякон пользовался в этом отношении дурною славой. Следует, впрочем, сказать, что все науки, происхождение которых нужно искать в древнем Египте, – все эти некромантии и магии, не исключая и самой невинной из них, так называемой белой магии, – не имели более заклятого врага и более яростного обличителя перед судом консистории, чем архидьякон Клод Фролло. Скажись в этом искреннее отвращение Клода или будь это только уловкой вора, громче всех кричащего «Держите его!» – все равно ученые мужи капитула смотрели на архидьякона как на душу, уже забравшуюся в преддверие ада, блуждающую в дебрях каббалистики и ощупью пробирающуюся во мраке тайных наук. Народ тоже понимал его по-своему. Для каждого мало-мальски проницательного человека было ясно как божий день, что Квазимодо – демон, а Клод Фролло – колдун. Очевидно, звонарь обязался отслужить у архидьякона известный срок, чтобы затем, по истечении этого срока, овладеть его душою в виде платы за свою службу. Ввиду всего этого архидьякон, несмотря на свой строгий образ жизни, пользовался дурною славою между людьми, и не было ни одной столь неискушенной набожной души, которая не считала бы его за колдуна. И вот с возрастом не только в его знаниях, но и в его сердце образовались глубокие бездны; так, по крайней мере, можно было думать, глядя на его лицо, где его душа просвечивала точно сквозь темную тучу. В самом деле, откуда взялся у него такой широкий и высокий лоб? Отчего голова его всегда клонилась книзу, а грудь постоянно подымалась с тяжелыми вздохами? Какая тайная мысль заставляла его уста улыбаться с такой горечью, в то время как его нахмуренные брови сдвигались подобно двум быкам, готовым вступить в бой друг с другом? Почему оставшиеся волосы успели так рано поседеть? Что это был за внутренний огонь, который порою так вспыхивал в его глазах, что они казались отверстиями пылающего горна?
Все эти признаки напряженной душевной деятельности у Клода Фролло особенно резко стали проявляться в описываемую нами эпоху. Не раз случалось, что кто-нибудь из маленьких певчих, встретившись с ним в соборе с глазу на глаз, в ужасе убегал, испуганный его неестественно сверкающим взором. Нередко на хорах во время богослужения кто-нибудь из стоящих поблизости слышал, как он к пению священных гимнов ad omnem tonum[59] прибавлял какие-то непонятные слова. Даже прачка, стиравшая на весь «капитул», часто с ужасом замечала на стихаре жозасского архидьякона следы судорожно сжатых пальцев и вонзавшихся в материю ногтей.
В то же время он стал вести еще более строгий образ жизни и мог служить блестящим примером нравственной чистоты. И в пору цветущей молодости он избегал женщин – отчасти в силу своего положения, а отчасти и по своему личному характеру; теперь же он, казалось, прямо ненавидел их. Достаточно было ему услыхать шуршание шелкового женского платья, чтобы это заставило его опустить капюшон своей рясы на глаза. Строгость его в этом отношении дошла до того, что когда дочь короля, Анна де Боже, в декабре 1481 года пожелала посетить монастырь собора Богоматери, он серьезно воспротивился допущению принцессы в монастырь, напомнив сопровождавшему принцессу епископу параграф Черной книги, изданной в 1334 году, накануне дня святого Варфоломея, по которому доступ в монастырь собора Богоматери воспрещался всякой женщине, «без разбора, молода она или стара, госпожа или служанка». В ответ на это епископ был вынужден сослаться на постановление легата Одо, сделавшего исключение в пользу особенно высокопоставленных дам. «Aliquae magnates mulieres, quae sine scandalo vitari non possunt»[60], – говорится в этом параграфе. Но архидьякон не сдался. Продолжая протестовать, он возразил епископу, что постановление Одо, составленное в 1207 году, предшествует Черной книге на сто двадцать семь лет, а следовательно, должно считаться отмененным последнею. И он отказался появиться перед принцессой.
