Следуя течению своих мыслей, Клод продолжал с расстановкою:
– Но я пока все еще только двигаюсь ползком… Я раздираю себе лицо и колени о камни подземелья… пока только смутно подозреваю, но ничего еще не вижу… Я еще не читаю, а только едва разбираю по складам.
– А когда вы научитесь читать свободно, то сумеете делать золото? – спросил кум Туранжо.
– В этом не может быть и сомнения! – воскликнул архидьякон.
– Одной Богоматери известно, как я нуждаюсь в деньгах; и я бы очень хотел научиться читать ваши книги. А скажите, уважаемый учитель, ваша наука не враждебна и не неприятна Божией Матери? – спросил кум Туранжо.
На этот вопрос Клод ответил с высокомерным спокойствием:
– А где я служу архидьяконом?
– Вы правы, учитель… Не будете ли вы так добры посвятить и меня в вашу науку настолько, чтобы я мог вместе с вами читать хоть по складам?
Клод принял величественный вид и заговорил тоном пророка:
– Старик! Для того чтобы отважиться предпринять путешествие по дебрям великих тайн, нужно иметь впереди более длинный ряд лет, чем тот, который остался перед вами. Ваша голова уже покрыта сединою, а с сединою можно только выходить из этих дебрей, входить же в них нужно с темными волосами. Сама наука сумеет избороздить, иссушить и заставить поблекнуть человеческое лицо. Она не нуждается, чтобы к ней приходили с лицами, уже изборожденными старостью… Но если вас, несмотря на ваши годы, тянет засесть за указку и приняться за страшную азбуку мудрецов, то приходите ко мне, – я попробую. Я не заставлю такого слабого старика, как вы, спускаться в подземные склепы пирамид, о которых свидетельствует древний Геродот. Я не отправлю вас исследовать ни Вавилонскую кирпичную башню, ни громадное, возведенное из белого мрамора святилище индийского храма в Эклинге. Я и сам не видал ни халдейских каменных сооружений, воздвигнутых в подобие священной Сикры, ни разрушенного храма Соломона, ни разбитых каменных врат от гробницы царей израильских. Мы удовольствуемся теми отрывками книги Гермеса, которые у нас здесь под рукою. Я объясню вам статую святого Христофора, символ сеятеля, и значение двух ангелов, изображенных при входе в Святую часовню, один из которых держит руку опущенною в сосуд, а другой – простирает свою руку в облака…
Здесь Жак Куаксье, совсем было опешивший перед страстной речью архидьякона, приободрился и перебил его торжествующим тоном ученого, поправляющего ошибку другого.
– Erras, amice Claudi![71] – произнес он. – Символ – не число. Вы принимаете Орфея за Гермеса.
– Нет, это вы заблуждаетесь, – со спокойной самоуверенностью возразил архидьякон. – Дедал – это основание, Орфей – стены, а Гермес – это все здание… Приходите, когда хотите, – продолжал он, обращаясь к Туранжо. – Я покажу вам крупинки золота, оставшиеся на дне тигеля Николая Фламеля, и вы можете сравнить их с золотом Гильома Парижского. Я объясню вам тайный смысл греческого слова peristera…[72] Но прежде всего я научу вас, как нужно читать мраморные буквы азбуки, гранитные страницы великой книги. Мы пойдем от портала епископа Гильома и Сен-Жана ле Рона у Святой часовни к дому Николая Фламеля на улице Мариво, а оттуда – к его могиле на кладбище «Невинных душ», после чего посетим оба его госпиталя на улице Монморанси. Я научу вас разбирать иероглифы, которыми покрыты четыре массивных железных косяка портала больницы Сен-Жерве и улицы Ла-Ферронри. Кроме того, мы вместе постараемся разобрать по складам фасады церквей Сен-Ком, Святой Женевьевы-Дезардан, Сен-Мартена, Сен-Жак-де-ла-Бушри…
По выражению лица Туранжо было заметно, что он, несмотря на ум, светившийся в его глазах, давно уже перестал понимать dom Клода. Наконец он перебил:
– Господи! Да что же это за книги у вас?
– Вот одна из них, – ответил архидьякон.
И, распахнув окно своей кельи, он указал на величавое здание собора Богоматери. Собор, вырисовываясь на звездном небе черными силуэтами своих двух башен, каменных боков и чудовищного хребта, казался исполинским двуглавым сфинксом, расположившимся посреди города. Несколько времени архидьякон молча смотрел на колоссальное здание, потом, протянув со вздохом правую руку к печатной книге, лежавшей раскрытою на столе, а левую по направлению к собору, с глубокой печалью произнес:
– Увы! Это убьет то!
Куаксье поспешно нагнулся над книгою и невольно воскликнул:
– Помилуйте! Да что же дурного в этой книге? Ведь это – Clossa in epistolas D. Pauli. Norimbergae, Antonius Koburger[73]. Тысяча четыреста семьдесят четвертый год, вещь далеко не новая. Это сочинение Пьера Ломбара, прозванного «Учителем сентенций». Может быть, вас пугает эта книга только потому, что она печатная?
– Именно потому, – ответил Клод.
Выпрямившись во весь рост, с печатью глубокой думы на лице, он крепко прижал согнутый указательный палец к одной из страниц книги, вышедшей из-под знаменитого нюренбергского печатного станка, и многозначительно добавил:
– Да, увы! Малое осиливает великое; один зуб в состоянии разрушить целую массу. Нильская крыса убивает крокодила, рыба-меч убивает кита, а книга убьет здание.
Монастырский колокол, приглашавший тушить огонь, прозвучал как раз в тот момент, когда медик шептал на ухо своему спутнику свой неизменный припев:
– Он сумасшедший!
На этот раз и спутник ответил:
– Кажется, что так.
Настал час, когда все посторонние должны были удалиться из монастыря. Посетители встали.
– Учитель, – сказал Туранжо, прощаясь с архидьяконом, – я люблю ученых и великие умы, вас же я особенно уважаю. Приходите завтра в Турнельский дворец и спросите там аббата из Сен-Мартен-де-Тур.
Архидьякон возвратился в свою келью совершенно ошеломленный; он наконец понял, кто был этот «кум Туранжо». Ему припомнилось следующее место из монастырских грамот святого Мартина Турского: «Abbas beati Martini, scilicet rex Franciae, est canonicus de consuetudine et habet parvam praebendam quam habet sanctus Venantius et debet sedere in sede thesaurarii»[74].
Утверждали, что с этого вечера архидьякон часто виделся с Людовиком XI, когда его величество приезжал в Париж, и что милость, которою Клод Фролло пользовался у короля, возбуждала зависть даже Оливье ле Дена и Жака Куаксье, причем последний, по своей привычке, грубо пенял за это Людовику.
II. Это убьет то
Наши читательницы извинят нас, если мы остановимся на минуту, чтобы попытаться разгадать внутренний смысл загадочных слов архидьякона: «Это убьет то» и «Книга убьет здание».
По нашему мнению, мысль эта была двойственна. Прежде всего, это была мысль священника, ужас священнослужителя перед новой силой – печатным станком, крик испуга представителя Церкви, ослепленного светоносным изобретением Гуттенберга. Церковная кафедра и рукописная книга, слово изустное и слово рукописное, вооружались против слова печатного. Это было нечто вроде ужаса воробья, перед которым ангел Легион развернул бы свои шесть миллионов крыльев. Это было воплем пророка, которому уже слышится, как шумит и бурлит освобождающееся человечество, который видит, как в будущем расшатываются устои религии, как свободная мысль свергает с пьедестала слепую веру и как потрясается могущество Рима. Это было предвидением философа, которому представлялось, как окрыленная печатью человеческая мысль вырвется из тисков теократии. Это было страхом воина перед железным стенобитным орудием, говорящего: «Башня рухнет». Это означало, что одна сила сменяется другою, что «печать убьет Церковь».
Но это было, так сказать, лишь поверхностной частью мысли, понятной каждому по своей простоте. За этой частью мысли скрывалась другая, менее доступная общему пониманию, хотя и легче опровержимая, – мысль также философская и мысль уже не только священника, но и ученого и художника. В ней выражалось предчувствие, что человеческое мышление направится по новому пути и соответственно этому будет выливаться в новые формы, что преобладающие в каждом поколении идеи не будут более записываться прежним материалом и прежним способом; что книга каменная, которая казалась такою прочною и трудно истребимою, должна будет уступить место книге бумажной, еще более прочной и неистребимой. С этой точки зрения неопределенные выражения архидьякона имели второй смысл, и именно тот, что одно искусство займет место другого, что книгопечатание убьет зодчество. В самом деле, с самого начала истории человечества и вплоть до пятнадцатого столетия христианской эры единственною книгою человечества было зодчество. В этой книге и выражались все ступени развития человека, как силы просто физической и как силы умственной.
Когда память первобытных человеческих племен оказалась уже чересчур обремененною, когда запас накопившихся воспоминаний человечества сделался так велик и запутан, что простое летучее слово рисковало растерять его весь по дороге, то эти воспоминания стали записывать на почве самым легким, прочным и вместе с тем самым естественным способом, то есть каждое предание запечатлевалось под видом какого-нибудь памятника.
