при первой встрече видели его на первый взгляд холодным, уставшим, обычным человеком, из которого их глаза не могли добыть искры, говорили: «Какое-то скучное создание!» – и обращались к другим. Хотели, чтобы им сразу воспевал поэму или упал к их коленям при первом поклоне. Часто, приглашённый в чей-нибудь дом, после минуты отдыха и разговора о погоде, встречал настояния что-нибудь прочесть, обыскивали ему карманы, ища в них бумаги; а Шарскому, который рисоваться и читать не мог, эта настойчивость была неприятна.
Для него слишком святой вещью было всякое вдохновение, чтобы им перед простым повседневным любопытством мог холодно рисоваться; каждый свой стих брал в руки с биением сердца, с пламенем облитым лицом, со святым страхом, чтобы бросить мысли и чувства в жертву созданиям, что их могли осквернить.
Такой человек не мог иметь успеха на свете, а что как поэт был неравен себе, потому что после минутных раздумий его вдруг охватывали весёлость, вдохновение, многословность, и загорались в нём неожиданные огни, – суждения о нём были бесконечно разными: одни считали его милым и весёлым, другие упрекали в холоде, суровости и нечувствительности.
Кружок его знакомых всё увеличивался, а так как каждый нуждается в людях, и Станислав рад был тому, умея в своём честном сердце найти какое-то качество и хорошую сторону Поражали его, может, недостатки и плоскости обычных людей, но в ком же даже в самом обычном не отражается Божий лучик? В ком же не живёт что-нибудь благородного, что-то каким-либо образом непосредственного? У каждого есть прекрасная сторона, если не всегда, то временами, по крайней мере, отчётливая.
Дом семейства Цементов с рядом их дочек, уже поредевшим, по той причине, что некоторые вышли замуж, первым ему снова отворился; говоря по правде, сама пани бесконечно считала за зло поэту, что Приска, героиня его поэмы, была соблазнённой, и считала за большой проступок с его стороны то, что обрисовал такую неморальную картину; но позже, закрыв на ключ в конторке эту несчастную поэму, которую все её дочки украдкой прочитали, женщина забыла травму и довольно вежливо принимала старого знакомого. Шарский тут всё реже встречался и Иглицким, потому что экс-профессор уже перестал бывать в домах, находя, что жизнь в шинках, в которых проводил время, была гораздо свободней.
С Базилевичем они почти не виделись, а, встречаясь, обходили друг друга, словно не были знакомы. Между тем этот ловкий литератор шёл дальше начатой дорогой. По правде говоря, не удалось ему жениться на панне Эмилии Клапциовне, которая пошла вдруг за какого-то подполковника пехоты, имеющего триста душ в орловской губернии, но легко утешился, надеясь ухватить потоптанную вдовку, к сожалению, хворую! слишком часто флюсом на лице и постоянно учёностью, и имеющую только одну дочку. Тем временем он спекулировал на литературе, издавал проспекты, собирал подписки, писал статьи, а так как кричал очень громко и критиковал смело, выбил себе некоторое положение.
Профессор Ипполит, единственный друг Станислава, всегда ему верный, также тяжко и медленно, как он, шёл дорогой жизни. Но, несмотря на видимую весёлость, не имел силы выдержки Станислава. После первой, второй книги, не видя результата ни в славе, ни в деньгах, сложил руки, завернулся в шлафрок и сказал себе: «Разве я глупец – работать на них. Предпочитаю чужую работой пользоваться». Жил, поэтому, спокойно, потихоньку, в углу, всегда много читая, метко думая, смеясь над всем, что ему смешным казалось и загораясь к прекрасному, но совсем ушедший сам с поля боя. Красивое личико бедной панинки схватило его за сердце, он влюбился, голова его закружилась, не долго думая, не глядя на конец, он женился. Они были счастливы, но бедность, как червь, выедала этот плод счастья; появилось двое детей, пришло с ними беспокойство за их судьбу, и профессор Ипполит немного из лености, первородного греха славянских племён, немного от отчаяния, в котором не признавался, вбежал в паразитическую жизнь обычных людей. Давал лекции, болтал часами, ходил, играл в карты, съедал завтрак, полемизировал за рюмкой, а за работу не брался, со дня на день её откладывая.
Прижатый Шарским, он отделывался от него шутками или обещаниями – начну через неделю, завтра, когда разберу бумаги и т. п. В конце концов он иногда открыто смеялся ему в глаза.
– Оставь меня в покое! Я пробовал, ни к чему не пригодилось… достаточно этого… чтобы день до вечера, чтобы жизнь до конца…
Шарский видел, сколько в этой видимой весёлости таилось отчаяния, потому что не раз замечал, как нежно отец, взяв сынишку на колени, в глазах имел слёзы, когда думал о его будущем; но никогда не выдал того, что знает что-то больше, чем должен. Это была честная натура, но не умела выломаться из наших родовых привычек. Умел любить, готов был пожертвовать всего себя, лишь бы это пожертвование не потребовало от него долгой выдержки, работы, постоянства! Работать, пытаться, падать и вставать, будучи оплёванным и забросанным камнями, возвращаться к апостольству и возвышать неуверенный голос насмешкой… не был способен.
Базилевич также ждал только женитьбы, чтобы своей жене сдать перо и начатый перевод «Луизиады» Камоэнса разложить на двадцать четыре года. Вдовка обеспечивала ему добрый быт и покой, прошлые сочинения какое-то такое имя, а разглашённая заранее «Луизиада» также давала права на благодарность масс. Поэтому он мог после свадьбы разложить книжки, разрезать бумаги, наточить перья, выкаллиграфировать название и сесть со сложенными руками… К несчастью, это желанное супружество не приходило к результату, и даже мгновение колебалось. Вдова, имеющая одну дочку, которую из своих собственных денег могла наделить приданым, как хотела, – была слишком хорошей партией, несмотря на свой вечный флюс, чтобы её руки не добивались многочисленные поклонники. А так как болела, кроме того, не только литературой, но философией и формальной blue stocking, а слабость её была хорошо известна, претенденты хорошо знали, какой дверкой попасть к ней было можно.
Почти каждый день, представленный кем-то иным, входил какой-нибудь литератор с бумагой в кармане и готовностью вздыхать, любить, жениться и переписывать! Но женщина хотела иметь хороший товар за свои деньги; первый её брак, какой по воле матери исполнила как жертву, вовсе ей не удался, должна была отыгрываться на другом.
Пани Лидской было уже тридцать с лишком лет, согласно календарю любовников, сорок, согласно мнению подружек, а что-то большее, возможно, показывала метрика и лицо… Никогда не была красивой, но также зато не много подурнела, старея. Сухая, высокая, бледная, чаще всего немного полная, славилась чёрными глазами, которые в действительности как-то порыжели и сделались пивными; нос как все, лоб, губы, подбородок, не поддающиеся описанию, потому что без особенного
