Смайл все так же деловито, без сочувствия, но и без упреков, скормил приятелю какой-то порошок, потом заставил выпить что-то непонятное, соленое и наконец поставил перед ним большую бутыль минералки:
– Тебе сейчас нужно много пить, мой бедный друг. Воды, исключительно воды, не вздрагивай. Так ты быстрее избавишься от всей этой гадости и придешь в себя.
– Не приду, – борясь с накатывающей тошнотой, пробормотал Егор. – Никогда.
– Придешь, – успокоил Смайл. – И довольно быстро. И это хорошо. У тебя нет времени на отчаяние. Напиться – легче всего. Но делу это не поможет.
– Какому делу? – Егор попытался нахмурить непонимающе брови и тут же об этом пожалел – лоб точно пробило раскаленным шилом.
А Смайл даже не посочувствовал, продолжая размеренно объяснять:
– Сидя в Лондоне, ты ничего не поймешь и ни в чем не разберешься. История – хуже не придумаешь. Так что тебе нужно возвращаться в Россию.
– А как же школа? Экзамены… – Удивляться, не задействуя мимических мышц, было очень трудно.
– Будешь сдавать экстерном, – подсказал верный друг. – Причина уважительная, тебе пойдут навстречу. Джорджи, пора становиться большим мальчиком, никто за тебя твоих проблем не решит.
– И что я буду делать в Москве? – тупо спросил Егор.
– Приступишь к работе, мой бедный Джорджи. Пойдешь в вашу семейную фирму. Стажером. И будешь смотреть, что там происходит.
– Куда смотреть?
– Там разберешься. Сейчас садись и пиши письмо матери. Что в это тяжелое время ты считаешь своим абсолютным долгом быть рядом с ней, потому что ты теперь – единственный мужчина в семье… Впрочем, нет, про единственного мужчину не надо. Лучше что-нибудь более растерянное. Побольше соплей и восклицательных знаков. Ты в шоке, ты в истерике, не знаешь, как быть, тебе надо к мамочке. Она не сможет отказать.
– Но я действительно в шоке! Он не мог, понимаешь ты это, не мог! Тот странный звонок – это же было после убийства в питерской гостинице. Я же тебе говорил!
– Я помню, успокойся. Возьми себя в руки и пей минералку. Тебе нужна ясная голова. Во всем этом merde[6], – Смайл почему-то предпочитал это французское слово и английскому, и русскому аналогам, – кроме тебя, разбираться некому. Да и вряд ли кому захочется. Разве что Полининой мамаше. Все-таки Ирен Грейс – старая приятельница твоего отца, вряд ли она так легко проглотит дикую историю про убийство проститутки. В конце концов, не зря же мисс Грейс с дочерью из Лондона испарились. Это тебе лишний аргумент в пользу твоего отъезда. Я больше чем уверен, что они обе сейчас в России, а Грейс-старшая будет пытаться что-то раскопать. Ну это ты потом выяснишь. Попутно.
– А я-то что могу? – Егору хотелось заплакать, но глаза были отвратительно сухи.
– Что захочешь – то и сможешь, – сурово отрезал приятель, словно был лет на двадцать старше. – Ты уже большой мальчик, Джорджи, придется смочь. Только, я тебя умоляю, не строй из себя Шерлока Холмса или Джеймса Бонда. Лучше всего – прикинься недоумком. Пусть тебя считают туповатым маменькиным сынком, который, как запахло жареным, прискакал прятаться за мамочкину юбку. О’кей? Понял? Говори по-русски плохо, вроде как забыл, пока тут торчал. Думай еще хуже. Ну то есть вроде ты плохо соображаешь. Не дурак, но вроде того. Сумеешь?
– Постараюсь, – пробормотал Егор.
– Тогда марш в ванную. Контрастный душ – отличное средство от твоего полумертвого состояния. Давай, хватит уже себя жалеть!
Когда в ванной зашумела вода, Смайл, усмехнувшись, взглянул на остатки «кутежа» и скептически покачал головой, ворча:
– Только русские могут додуматься закусывать виски пиццей. Да еще и виски-то какой поганый, – резюмировал он, оценив этикетку и запах. – Как специально выбирал: чем хуже, тем лучше.
Маша и Баскаков
Санкт-Петербург
После смерти деда Маша осталась совсем одна. Вроде и близки они не были, разве что в далеком Машином детстве, но вот поди ж ты – ощущение полной изолированности, как будто выключенности из мира было очень острым. Ни близких подруг, ни серьезных романов у нее никогда не было, и вот – сперва мама пропала, потом не стало дедушки, осталась Маша одна-одинешенька.
Она даже не знала, что с мамой что-то случилось. Мать так радовалась, переселившись в Уфу, так расцвела и помолодела, что любо-дорого поглядеть. Вот только встречаться мать и дочь стали гораздо реже. Ну перезванивались, конечно, но тоже нечасто, не каждый день, даже не каждую неделю.
Маша возвращалась с работы, когда увидела в почтовом ящике письмо. Не в компьютерном – в обычном. Железный, порядком ободранный, он висел на стене подъезда, принимая в себя килограммы рекламных газет, листовок, буклетов и раз в месяц – коммунальные квиточки. Писем, кроме вечных «писем счастья» от пенсионного фонда, там не бывало. Какие письма, о чем вы? Двадцать первый век, вся переписка давным-давно электронная.
Но письмо – было. Не электронное – обычное, бумажное. Не совсем, впрочем, обычное. Длинный узкий конверт в пестрых веселых марках и штемпель с иностранными буквами – не то Берлин, не то Барселона, не то вовсе Рио-де-Жанейро. Адрес был написан маминым почерком, почти забытым уже за годы всеобщего распространения электронной корреспонденции. Но – да, маминым.
Читать на лестнице Маша не стала. Вот сейчас она зайдет в квартиру, сделает себе чаю, соберется с духом… Все-таки бумажное письмо – это было очень странно.
Девушка уже доставала ключи, когда два неизвестно откуда взявшихся мордоворота оттеснили ее от квартирной двери. Из-за их спин выдвинулся третий – безобидного офисного вида.
Все трое тыкали ей в лицо непонятными удостоверениями и говорили наперебой что-то совершенно ужасное: скрылась с места преступления, двадцать миллионов евро, требуем содействия следствию и всякое такое. Грозили даже арестовать – «при отсутствии взаимопонимания».
Потом как-то вдруг исчезли. Пустая лестничная площадка, все как всегда. Как будто это было не взаправду, как будто примерещилось. Может, действительно примерещилось? Мама – воровка? Это был такой бред, в какой даже на секунду, на мгновение было нельзя поверить.
Захлопнув за собой дверь и закрыв дрожащими руками все замки, Маша бессильно опустилась прямо на пол. И только тут вспомнила про зажатое в кулаке письмо.
Очень странное: «не увидимся», «может, когда-нибудь», «прости».
Маша позвонила на мамин номер, послушала механический голос, сообщавший, что «аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне действия сети». Порыскав на башкирских новостных интернет-ресурсах, довольно быстро нашла нужную информацию. Да, Юлия Андреевна Чернова, финансовый аналитик крупной нефтяной корпорации, исчезла, ее ищут. Ее или ее тело (это было даже читать страшно). Ее спутник мертв, никто ничего не знает. Мнения добровольных «расследователей» разделились между двумя версиями: ДТП (несчастная женщина, должно быть, нашла в себе силы подняться и, возможно, лежит раненая где-то в лесу, почему ее до сих пор не нашли?! – возмущались диванные эксперты) или дорожный гоп-стоп (в этом варианте возмущались тем же самым – почему до сих пор не отыскали вторую жертву нападения, которая, вероятно, сумела сбежать). Впрочем, у автограбежа сторонников было немного – машина-то не пропала. Одна убежденная феминистка вовсю пропагандировала вариант с «превышением самообороны»: дескать, водитель на глухой трассе начал приставать к пассажирке (это должно быть именно так, потому что все мужики только и мечтают кого-нибудь изнасиловать), та стала отбиваться и нечаянно его убила, а скрывается, потому что боится преследований со стороны правоохранительных (насквозь мужских, доказывала феминистка) органов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
