«Ястребок» Героя[87]
1943 год, конец летаУтром пораньше, пока солнце припекает не сильно, мы собрались на чердаке Вовкиного дома, в главном штабе, чтобы продолжить государственной важности дело — печатанье листовок.
Трёхэтажный огромный доми́но, примыкающий к территории нашего двора, конечно, не Вовке принадлежит. В нём проживает много семей, эвакуированных из Ленинграда. Не помню, что здесь было до войны, — какое-то учреждение. Возле дверей всегда много людей толпилось. Вроде — какой-то суд заседал. Бесконечно. Разумеется, от кого мне было узнать, что не пройдёт и шести лет… Но не будем спешить.
…Семье Кудряшовых, а у Вовки осталась только мама, выделили крохотную комнатку на втором этаже в конце коридора — бывшую общественную уборную. Тётя Лена получила эту жилплощадь в награду как уборщица здания. Единственное окошечко размером с носовой платок, да ещё и зарешёченное, обращено в наш двор.
С чердака одноэтажного дома, где я живу, протянута к Вовкиному окошечку медная проволока — срочная боевая связь. Как в любимой нами книжке Аркадия Гайдара «Тимур и его команда».
Вызвать друга в запасной штаб очень просто: надо влезть по наружной (парадной) двери нашего дома на крышу сенок, после перескочить на основную крышу, пробежать до чердачного округлого окна, протиснуться в него, спрыгнуть на пол, засыпанный на ладонь ребром опилками, крутануть специальный штурвал — и всё в порядке: сигнал подан. Ответное подёргивание проволоки — сигнал принят, жди. Через несколько минут в овале чердачного окна появится лохматая голова запыхавшегося Вовки: комиссар тимуровского отряда прибыл! По важному делу. Дисциплина у нас — военная. Как на фронте.
Разумеется, можно просто крикнуть из своего двора: «Вовк! Выходи играть!» — и он услышит. Сортирное окошечко открыто летом круглосуточно, чтобы не задохнуться в кубике метр на полтора, где Вовка устроил лежак на двоих из старого, найденного на свалке дивана, застланного тряпичным половиком неизвестного происхождения. Наверное, выброшенного кем-то за ненадобностью.
Вовке всё годится на поделки. «Телефон» тоже придумал он. Хотя можно обойтись криком. Но разве это интересно? Да и мама не всегда отпускает, если услышит «звонок», — срочные хозяйственные дела всегда тут же находятся. Неотложные. Вовка часто работал за изнемогающую от голодной водянки мать — убирал начальственные кабинеты, мыл полы, протирал столы… Получив же секретный сигнал — бряцанье пустой консервной банки, привязанной к оконной решётке, — Вовка исчезает мгновенно из комнатушки, не вызывая никаких подозрений у матери. Она и спросить-то его не всегда успевает:
— Куда помчался?
Итак, главный штаб замаскирован на чердаке Вовкиного дома, в дальнем левом углу за массивной кирпичной печной трубой. А на нашем — запасной. На всякий случай предусмотрел Вовка же.
Просторный темноватый чердачище Вовкиного дома выглядит, когда в нём дежуришь один, жутковато. Особенно вечером или в пасмурную погоду. Днём же в главном штабе светло — вверху, рукой не достать, находится слуховое окно. Непонятно, почему его называют слуховым: кого, что из него слушать? Ну, если, например, налёт вражеской авиации случится. Такое событие мы, обсудив, напрочь не исключили. Всё может быть. Хотя едва ли добраться до Южного Урала фашистским стервятникам — кишка тонка!
Здесь же, в штабе, у нас и своя типография.
Вовка всего на два года старше меня, но у него богатейший жизненный опыт — лично побывал на войне. Настоящей! Не киношной, где одни весёлости да хохмы. Такие весёлые войны бывают лишь у нас, пацанов. А Кудряшов год промучился в блокаде.
Когда он вспоминает о преодолении их автокараваном Ладожского озера, у меня мурашки по коже бегают — страшно! Даже представить в своём воображении эту картину жутко.
Штаб придумали мы вместе, типографию целиком соорудил Кудряшов. Оказывается, печатаньем листовок он занимался и в блокадном Ленинграде. Там Вовка раздобыл настоящий шрифт — в типографию фашистская бомба попала. Он собрал разбросанные взрывом свинцовые брусочки, и довольно много — больше сотни. Несколько десятков литер удалось привезти в Челябинск — в кармане. Сколько уместилось.
Литеры он хранит бдительно. Не соблазнится обменять ни на какие богатства, хотя из имеющегося шрифта не составляются настоящие, даже небольшие, агитки. Как на щитах Совинформбюро.
И всё равно листовки у нас получаются что надо. Некоторые слова приходится дописывать ученической перьевой ручкой. Клише служит старая резиновая подмётка, на которой в зеркальном изображении Вовка вырезал самодельным ножичком фразу: «Смерть немецким оккупантам!».
Пригодились и два резиновых штампика — давнишние, завалявшиеся ещё с детсадовской поры, мои игрушки. Ими печатаются фигурка красноармейца по стойке смирно и будёновец-всадник на коне с саблей наголо — гроза немецких танков. Недостающую часть композиции, в центре между красноармейцем и всадником, восполняет братишка Славик. Он рисует фашиста, всего изрешеченного пулями. Это коронный номер юного художника. Впрочем, ничего другого он не умеет рисовать столь хорошо. Не научился ещё в свои шесть лет — седьмой пошёл.
Эти листовки мы раздаём в школе, где учимся, знакомым пацанам с соседних улиц. Иногда сбрасываем, забравшись на тополя, как с самолёта. Наша агитационная продукция пользуется заслуженным успехом и спросом. И это вдохновляет на дальнейшую работу. Мы не скрываем ни от кого, что делаем её сами, лично. Не всякий на такое способен.
…Когда листовок наштамповали штук двадцать, — а делаем мы их усердно и почти каждодневно из пожелтевшего от времени рулона старых стенных обоев, из тех, что и альбом Славика сшит, — до нас долетели посторонние звуки: удары в барабан и первые такты духовой музыки. Из слухового окна донеслись. Вот оно зачем устроено, окошечко-то!
Работа приостанавливается, разумеется.
Музыка доносится со стороны бывшего цирка. Но мы точно знаем, что никакого представления там нет и быть не может. В обширнейшем круглом помещении уже давно разместился военный тренировочный пункт, где готовят лыжников-десантников. Там давно проходил подготовку и наш отец. В позапрошлом и прошлом годах. И мы с братом даже побывали у него однажды — тайно пробрались в «зону» — и видели занимавшихся на манеже разборкой и сборкой винтовок красноармейцев. Правда, нас вскоре выдворили, но отца мы повидали.
Сейчас звуки музыки доносились именно оттуда, с того направления. Кого-то хоронят! Из госпиталя, расположенного рядом, в бывшей новой многоэтажной школе.
Типографские принадлежности пришлось временно заныкать.[88] Под потолочную балку.
По широкой деревянной внешней лестнице, по шатающимся дореволюционным ступеням спускаемся стремительно во двор.
Бегом (я вообще не люблю ходить, норовлю, где возможно, рысцой пробежаться) через считанные минуты мы очутились на месте позвавших нас событий.
Народу уже набралось множество. Во дворе госпиталя, что напротив цирка, стоят на костылях ходячие раненые в пижамах. Улица Красноармейская запружена ребятнёй, старухами и женщинами помоложе с соседних улиц. Встречаются и старики. Все высыпали. Знать, не часто такое случается наблюдать.
Военный оркестр, ослепительно блистая под солнцем надраенными медными трубами и оглушая барабанным боем, играет безостановочно. Музыка — торжественная, красивая, печальная. Ясно, не простого рядового хоронят. Наверное, какой-нибудь генерал, грудь которого усыпана орденами. Здесь же красноармейцы с винтовками и несколько воинских, под тентами зелёного цвета, автомашин-трёхтоннок.
Народ продолжает прибывать. Пришедшие стараются протиснуться к бетонному крыльцу, над которым возвышается на табуретах обтянутый красной тканью гроб, а в нём — очень бледный юноша в гимнастёрке с голубыми петлицами. Вокруг стоят, словно окаменев, люди в военной форме с «кубарями» и «шпалами» в петлицах, а один с «ромбом» — командиры! Некоторые из них держат в руках алые бархатные подушечки с прикреплёнными к ним наградами. А у того, что с ромбом, нестерпимо лучится под солнцем гранёная «Золотая звезда» — прощаются с Героем Советского Союза! Нам с верхушки тополя всё отлично видно.
…Хоронят под музыку довольно часто. Из госпиталя — реже. В это многоэтажное, красного кирпича, здание я пошёл в первый класс в сороковом. И вот присутствую на похоронах. Уже в который раз. Но Героя — впервые.
Всхлипывания и громкие рыдания послышались тут и там. Плачут и посторонние люди, при жизни никогда не видевшие того, по ком так искренне сейчас скорбят. И врачи. И стайка медсестричек. И даже — мужественные раненые.
Гибель на фронте, в борьбе с фашистами, охватывает горем не только родственников. Это общее горе. Народное.
