Я с любопытством посмотрел на нее в зеркальце так, как будто видел впервые. Какие дела она едет устраивать, ради чего готова подвергнуться такой опасности? Ради старой рухляди, громыхающей сзади в кузове? Сентиментальная жалость, не хочет, чтобы семейные реликвии попали в руки к какому-то банту? Едва ли. Ведь она продала ему ферму вместе с урожаем.
— Заедьте в тень, — сказала она после долгого молчания бодрым голосом. — Самое время что-нибудь поесть и немного отдохнуть. Как только спадет самая сильная жара, поедем дальше.
Время летело невероятно быстро. Я свернул с дороги прямо в саванну и направился к ближайшему скоплению деревьев. Грузовик — это не бронетранспортер, и мы с трудом пробивались через высокую траву. Тень была редкой и светлой, но это была все же тень.
Я остановил машину и с облегчением потянулся.
— Не хотите ли, чтобы я вынес вам раскладушку из машины? — спросил я.
— Благодарю, — улыбнулась она иронически. — Не жажду, чтобы меня задрал леопард. Разложите ее сзади, в, машине места достаточно.
С автоматом в руке, она вышла и исчезла в высокой траве. Когда вернулась, подала мне оружие и сказала:
— Теперь можете идти вы!
И мы снова были друзьями, два существа одинакового вида, предоставленные сами себе.
Тишина!
Саванна дышала в полуденном сне. Только воздух беззвучно дрожал. Клубился и кипел, в него можно было погрузить руку и чувствовать горячие волны.
Умолкли и цикады. Я лежал с закрытыми глазами и прислушивался к шелесту сухих высоких трав. Этот звук словно прятался в тишине, но он был, он рождался в ней и умирал. Тишина поглощает все. Тишина — это предвестница вечности. Звук — символ конечного, преходящего.
Корнелия, казалось, даже и не дышала. Она лежала на соседней раскладушке, повернувшись спиной, прикрыв голову рукой. Мне казалось, что в полумраке под брезентом жара была еще сильнее, чем снаружи. Мебель, упакованная в джутовые чехлы, только увеличивала ощущение духоты. Потрескивала и рассыпалась земля — солнце работало.
Я пошевелился, чтобы снять рубашку.
— Не снимайте, — сказала она тихо, даже не обернувшись. — Приманите насекомых!
Она лежала, погрузившись сама в себя, одинокая, как и я.
— О чем вы думаете? — спросил я, забыв все преграды, что разделяли нас.
— Всего этого мало? О чем другом я могу думать?
Да, этого было достаточно, она была сыта этим по горло. Я взял ее руку и крепко сжал. Рука безвольно осталась лежать у меня в ладони. Ее энергия куда-то улетучилась.
— Думаю о детях, о всей жизни. Нигде уже нет правды, без конца одна и та же ложь. Человек не может от нее избавиться: опустить штору, закрыть двери или нажать кнопку и выключить телевизор. Никуда не уйдешь, невозможно сделать это.
— Сумеете! Должны суметь! Для вас уже все позади, только вы еще не хотите видеть другой берег! Боитесь, страшитесь собственных решений, свободы, новой жизни. Но ни плантации, ни дому вы не нужны, а муж… Его не застрелили, это даже была не неожиданная смерть. Ведь вы знали давно, вы должны были это знать, не обманывайте себя! Мне всегда казалось, что все решаете вы сама, но это неправда. Вас держала ферма, семья, урожай. Когда этого нет, вами овладевает отчаяние. Теперь вы должны научиться стоять на собственных ногах, только так у вас будет надежда что-то спасти.
Она даже не пошевелилась. Ее рука все еще беспомощно покоилась в моей ладони. Почему я ей это говорю? Какой это имеет смысл? Вероятно, потому, что с первого мгновения между нами возникли какие-то непонятные отношения. Может быть, мы просто одинаковые, как две песчинки…
— Соберитесь с силами! — сказал я решительно, чтобы пробудить ее от оцепенения. — Если хотите размышлять, размышляйте вслух. Через пару дней я исчезну из вашей жизни, и мы никогда не встретимся. Можете выложить мне все, что вас тяготит, вы не должны стесняться.
Она медленно повернулась, и только теперь я посмотрел ей в лицо.
— Возможно, что мне на самом деле будет нужна ваша помощь, — произнесла она вяло. — Переговоры будут нелегкими, я боюсь их…
И все, конец, больше ни слова. Думай что хочешь! Я не спрашивал ее, что от меня потребуется, пусть скажет об этом сама. Еще час мы отдыхали молча, а когда солнце опустилось, мы снова отправились в путь. Поздно вечером, опустошенные и высушенные, мы доехали до мотеля в Энкелдоорне. Такой же мотель, как в Умтали, с образцово чистыми бунгало. Только вместо Гуцци здесь хозяйничала строгая очкастая дама, и черные девушки были одеты надлежащим образом.
Напрягая все силы, я, прежде всего, облил машину, чтобы избавить ее от наносов пыли, а потом бросился под душ и стоял под ним до самого ужина. Энкелдоорн — небольшой городок в центральной Родезии, его единственная достопримечательность — автострада до Солсбери и Претории, по которой можно отправиться к горе Манези в национальный парк со свободно пасущимися экзотическими зверями. Я даже не подумал о том, что мог бы побывать там вечером. Я с нетерпением ждал того момента, когда после захода солнца станет прохладно, я сяду в ресторане и закажу себе пива.
— Я хотела бы переехать границу у Ливингстона, — сказала за ужином Корнелия Шиппер. На ней было легкое воздушное платье цвета лотоса, и она выглядела свежей, как будто только что пробудилась от послеобеденного сна. Депрессия, которая удручала ее весь день, исчезла.
Фонтан среди полупустого ресторана приятно шумел, и клумбы цветов сияли в искусственном освещении неестественными красками. Дуновения ветра приносили время от времени туман водяной пыли даже к нам. Корнелия развернула помятую карту.
— Из Кве-Кве мы должны попасть в Уанки — это самая трудная часть пути. Здесь две реки, — указала она пальцем на карте, — все зависит от того, каково будет их состояние. — С усилием я заставил себя слушать, что она говорит. — Я хотела бы переехать границу у Ливингстона.
Разве я могу где-то переехать границу? Я вытер вспотевший лоб, так долго ожидаемая прохлада не приходила.
— Извините, вы имеете в виду границу с…
— Теперь это зовется Замбия; как ее назовут завтра — не знаю!
Она с удовольствием добавила себе невероятно острого салата и, с глазами, устремленными в карту, продолжала есть.
Вот оно! Конец экскурсии!
— Что с вами? Случилось что-то? — спросила она, когда я не ответил, и ее взгляд переместился с карты на меня.
— Сожалею, но я… я не могу переехать границу, у меня нет нужных бумаг.
— Каких бумаг?
— Документов. Мой паспорт остался на судне, которым я приплыл сюда. У меня есть только удостоверение "Анти-Террористической Унии". С ним меня в Замбию не пустят.
Мгновение она неподвижно смотрела на меня. Пыталась постичь взаимосвязи. Я видел, как жилка на ее шее возбужденно пульсировала. Потом она крепко сжала губы, с шумом отодвинула стул и ударила прибором о тарелку так, что та зазвенела. Она повернулась ко мне спиной и, не говоря ни слова, вышла из зала.
Приехал!
Две черные официантки, терпеливо ждавшие нашего знака, многозначительно переглянулись. Проклятый Гуцци! Содрал две сотни, а на другой день я снова в начале. Без аппетита я доел остаток ужина. Теперь уже ничто не играло роли. Я сложил карту. Кве-Кве, Уанки, Ливингстон… За Кве-Кве действительно были отмечены какие-то две реки. Не могла она, что ли, подождать со своими разговорами еще день или два, чтобы я оказался подальше от базы?
Я поднялся и побрел, сопровождаемый любопытными взглядами, на улицу. Зачем было устраивать такую сцену? Теперь еще неделю над этим будет потешаться весь мотель. Удрученно я плелся по темной дороге, песок скрипел у меня под ногами. Окна ее бунгало светились. Может быть, зайти к ней? Но зачем?
Я зашел к себе, упал на кровать и долго смотрел в белоснежный потолок. Я уже ни о чем не думал, к чему? "Любовь и Счет"? Болван Гуцци! Ни черта не разбирается в людях. Между ними еще целый океан незначительных мелочей, попробуй его переплыть.
Свет люстры ослеплял, надо было бы ее погасить, но я не мог себя заставить встать и сделать единственный шаг. Потом открылись двери, сквозняк приподнял легкую штору. Стук я, видимо, прослушал — или я уже спал?
Решительный женский голос раздраженно сказал:
— Не спите, сержант! — Посмотрите, нельзя ли с этим что-то сделать! — И Корнелия бросила на стол тонкую темно-голубую книжку. Потом она повернулась и так хлопнула за собой дверьми, что бунгало затряслось.
Я вскочил. Герб Родезийской Республики. Паспорт! Ведь это же паспорт! Я поспешно раскрыл твердые корочки. Бернард Шиппер и его мертвое лицо! Виза, имеющая силу для въезда в Голландию, Германию, Замбию, ЮАР, туда, куда я мог только пожелать. У меня затряслись руки. Богатстве, чудо! Ключ! Я держу в руке ключ, нет, пока только отмычку, но это неважно.
До утра я уже не спал. Я лихорадочно обдумывал, изучал, как приклеена фотография, и глубину вдавленной печати учреждения. У меня тряслись руки как в лихорадке: сумею ли я заменить фотографию? Не уничтожу ли я чудесные шансы, которые попали мне в руки? Что Шиппер был на десять лет старше — это не играло роли. Труднее всего будет изготовить штамп, которым я бы втиснул глубокую печать в свою фотографию из удостоверения "Анти-Террористической Унии".
