— Я не знаю, что будет делать Катулл в Вифинии, исполняя обязанности писца или счетовода, но в поэзии он достиг поразительных высот.
— Только сейчас я говорил о том же любезному Меммию… — снова оживился Катон.
— Ты не знаешь последних стихов Катулла, — прервал его Кальв. — Я их принес, слушайте…
Катулл измученный, оставь свои бредни:Ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым.Сияло некогда и над тобой солнце,Когда ждала тебя к себе дева,Тобой любимая, как ни одна в мире…Но вот, увы, претят уж ей твои ласки…Так отступись, остынь! Не рвись за ней следом,Будь мужествен и строг, перенося муки…
Кальв на мгновение умолк, в его черных глазах стояли слезы. Все слушали не дыша. Кальв продолжал читать:
Прощай же, милая! Катулл сама гордость.Не будет он, стеная, за тобой гнаться.Но ты, жестокая, не раз о нем вспомнишь.Любимая, ответь, что ждет тебя в жизни?Кому покажешься прекрасней всех женщин?Кто так тебя поймет? Кто назовет милой?Кого ласкать начнешь? Кому кусать губы?А ты, Катулл, терпи! Пребудь, Катулл, твердым!
— Наверное, это лучшее из того, что Катулл посвятил Лесбии, — сказал Непот, вставая и взволнованно расхаживая по таблину. — Но сколько тоски и отчаянья! Сколько борьбы с этой мучительной страстью!
— Только ты в силах спасти Катулла! — воскликнул Катон, обращаясь к Меммию. — Длительная разлука с неверной возлюбленной окажется для него благотворной.
Меммий очнулся от катулловского колдовства и принужденно засмеялся:
— Я готов распять Катулла и пытать его каленым железом, чтобы он и дальше писал такие стихи, — сказал он. — Ты прав, мой Катон, ему следует на пару лет покинуть Рим. Я беру с собой веронца и распутного мальчишку Цинну. В конце концов, я прежде всего поэт, а потом уж политик.
Сборы перед началом путешествия подходили к концу. Меммий несколько раз устраивал шумные пиры и, приглашая Катулла, просил его читать новые элегии. Катулл выглядел довольным своей поэтической славой, хотя его остроумие граничило с дерзостью, а веселость — с надрывом. Он отказывался читать элегии, предпочитая забавляться грубой эротикой.
На одном из пиров Катулл увидел красивого бледнолицего человека, который предлагал захмелевшим гостям свои тщательно отделанные стихи. В них он подробно излагал материалистическую теорию Эпикура. Это был близкий друг Меммия, философ Лукреций Кар. Послушав, Катулл пренебрежительно пожал плечами: ему не нравились философские трактаты, медицинские справочники и кулинарные рецепты, уложенные в стихотворный размер.
Пока Катулл веселился, Валерий Катон успел издать новый сборник, куда включил две его элегии. Рим заговорил о разрыве поэта с красавицей Клодией, воспетой веронцем под именем Лесбии, и о скором его отъезде в далекую Вифинию. Многие римляне воспринимали это известие, как желание поэта бежать прочь от жестокой патрицианки, от друга-предателя, от своей иссушающей страсти. Женщины вздыхали, читая строки безысходной тоски, молодежь превозносила гений веронца, а старики брюзжали: «Раньше римские граждане всю силу души и тела отдавали служению республике, ее процветанию и свободе; теперь они проводят время в бездействии и разврате, слезливо сетуя на немилость какой-нибудь вертихвостки, и тем привлекают сочувственное внимание общества. Какая удручающая безнравственность! И таких праздных, опустившихся шалопаев еще берут в свою когорту назначенные сенатом преторы…»
Друзья желали Катуллу новых впечатлений и успешного обогащения. Только Кальв, посмеиваясь и похлопывая веронца маленькой ручкой, напоминал ему назидательные стихи Фалека:
Дела морского беги. Если жизни конца долголетнейХочешь достигнуть, быков лучше в плуги запрягай.Жизнь долговечна ведь только на суше, и редко удастсяВстретить среди моряков мужа с седой головой.
К чему тебе рисковать среди «валов багрово-мрачных вод»[155] и скитаться в горах Азии? — продолжал Кальв. — Недалеко и до беды — разбойники, дикие звери, лихорадка могут тебя погубить, как твоего бедного брата. Оставайся-ка лучше в Риме, страдай и пиши душераздирающие элегии. Благосклонные Музы-Пиериды привыкли к твоим воплям по Клодии и продолжают тебя опекать. Но в плаванье они воспылают ревностью к морской нимфе Галатее или к какой-нибудь портовой девке и лишат тебя вдохновения. Клянусь Фебом, остановись, пока не поздно! Как, ты не слушаешь моих мудрых советов? Ну, раз ты непреклонен, то, надеюсь, все же возвратишься живым и невредимым и будешь радовать меня своими безделками… — И Кальв поцеловал Катулла в подбородок, поднявшись на цыпочки.
Гельвий Цинна собирался взять в Вифинию свою поэму, которую он писал в редкие часы, свободные ют похождений и кутежей. Катулл положил в сумку только стопку вощеных табличек и два стиля — костяной, обгрызенный с тупого конца, и золотой, подаренный ему однажды молодыми актерами. Книги и остальное имущество он вместе с сопроводительным письмом отослал в Верону. Предусмотрительный Непот посоветовал Катуллу не забыть теплую одежду, потому что в Вифинии дуют зимой северные ветры с бурного Понта, приносящие снегопады и дожди.
Уплатив за квартиру в домовой конторе, Катулл почувствовал себя свободным от житейских хлопот и с некоторой растерянностью дожидался отплытия. Наутро он пошел к Аллию проститься и поблагодарить за содействие. Жара стояла ужасная, они выпили только по одной чаше массикского, расцеловались, и Катулл отправился домой. Спускаясь по крутой улице Палатинского холма, он услышал смех и громкие восклицания. Среди этого веселого хора звучал голос, который он не мог спутать ни с каким другим женским голосом.
Рослые рабы вынесли из-за поворота лектику с отдернутыми в стороны занавесками. В лектике сидела Клодия, она смеялась, запрокинув белокурую голову и держа в руках «охлаждающий» хрустальный шар[156]. Рядом с ней приплясывал пьяный шут, изображавший непристойную пантомиму. Вокруг хохотало несколько вспотевших щеголей. Среди них и смуглый красавчик Руф корчился от смеха, размахивая своей тросточкой. Эта компания вела себя неслыханно, бросая вызов благопристойной тишине аристократического квартала.
Катулл будто получил удар в грудь. С остановившимся сердцем он прижался лицом к колонне, накрыл голову краем тоги и замер, стиснув зубы и боясь услышать обращенный к нему волшебный голосок Клодии. Но его не заметили. Клодия со своими поклонниками удалилась, а помертвевший Катулл еще долго стоял, прислушиваясь к ее смеху.
Наконец он побрел дальше, унылый и опустошенный, с ноющим сердцем. Он шел, убыстряя шаги и направляясь туда, где бывал дважды, — за Тибр, к бельмастой колдунье Агамеде.
В заречном поселке Катулл долго плутал по узеньким закоулкам, пока не сообразил, что домика Агам еды не существует. Вместо него лежала груда искрошенных в щепки досок и битый кирпич. На рынке не оказалось и старой Климены с ночными посудинами. Удивленный, он поспешил в грязную харчевню «Обед Геркулеса». Около харчевни, в тени кривых вязов, все так же валялись пьяницы, дрались из-за объедков собаки, а на вывеске урод грыз свою кость.
Катулл вызвал хозяина. Одноглазый грек отвел его в сторону и сказал:
— Агамеда уже неделю гниет во рву, а ее неуспокоенная тень является по ночам и просит монетку для перевозчика Харона… Помяни бедную старуху. Принеси в жертву черного петуха перед статуей трехликой Гекаты, — все же Агамеда точно была колдунья и знала свое дело, хотя кровь ни у кого не пила и мертвецов не вызывала… А уж как заговаривала головную боль! Но если нужна хорошая гадалка, я могу найти для тебя другую.
Катулл ушел, расстроенный печальным известием. Со смертью Агамеды будущее навсегда останется скрытым от него, теперь он вынужден покорно ждать милостей капризной Фортуны и того неизбежного мгновения, когда внезапно Парки[157] перережут нить его жизни. Возвращаясь, Катулл невольно подумал о жалком конце колдуньи… Он ей наивно верил вначале, да и теперь, по здравом размышлении, находил в ее колдовстве, кроме балаганных кривляний, необъяснимую силу ясновидения.
Дома он просмотрел дорожные сумы и сел на стул, не зная, как убить время. К вечеру постучался раб Валерия Катона и передал Катуллу табличку, в которой добрый Катон сообщал, что он должен явиться на рассвете к тибрской пристани: там собираются отплывающие с пропретором Меммием.
Значит, он покидает наконец пышный, надменный, преступный Рим — город его страданий и поэтической славы. Прощай, жестокая изменница Клаудилла! Прощайте, умные, веселые друзья и брызжущие злобой враги! Что теперь Катуллу до интриг и зависти бездарных соперников! Впереди неверные хляби синих морей, древние города Греции и Азии, впереди жизнь, непохожая на все прежнее, уже познанное им. Может быть, среди диких лесов и заснеженных гор, среди священных полей Троады он обретет свободу и ясность души, обретет не испытанное еще вдохновение и счастье. Туда, к грозным скалам и заповедным чащам Великой Матери богов — Диндимены!
