– Так она идет с нами? – прошептала Зора – требовательно, но в то же время умоляюще. – И Якоб тоже?
– Я сделаю все, что в моих силах, – пообещала Шендл.
– Поклянись.
– Ой, перестань. Ты сама будешь смотреть за ними всю дорогу. А теперь дай поспать.
Вторник, 9 октября
Теди хотелось еще побыть среди сосен. Во сне они были такие зеленые и так терпко пахли! Она натянула одеяло на голову, но тут на соседней койке пошевелилась Лотта, и все другие запахи перестали существовать.
Теди села и увидела, что Шендл уже оделась и манит ее на улицу.
Они молчали, пока не дошли до уборной и Шендл не включила воду.
– Что тебе удалось узнать о немке? – спросила она, умываясь холодной водой.
– Леони думает, что она нацистка, – сказала Теди.
– А при чем тут Леони?
– У нее с немецким гораздо лучше моего. Лотта, или кто она там на самом деле, желает говорить только с Леони. Называет ее Клодетт Кольбер.
– А почему Леони думает, что она нацистка?
– Она видела татуировку СС. Вот здесь, подмышкой, – показала Теди.
Шендл нахмурилась:
– И ты видела?
– Нет. Леони попробует еще разок взглянуть. Хочет убедиться. Что же будет, если это правда?
– Не знаю.
– Ее нельзя здесь оставлять с теми, кого...
– Конечно, нельзя, – согласилась Шендл. – Я все выясню.
Оставшись одна, Теди подошла к мутному зеркалу у двери и распустила шнурок, стягивавший ее длинные волосы, которые теперь почти совсем выгорели на солнце. Разбирая посеченные, спутанные кончики, она вспомнила щеточку из кабаньей щетины с серебряной ручкой, вязаную салфетку на ночном столике, бокал для воды с выгравированной на нем буквой «П», мамины руки и благоухающую розовым маслом помаду, которую ей мама втирала в макушку.
Она вернулась к раковине и принялась немилосердно драить лицо едким серым мылом до тех пор, пока не запылали щеки, а в голове не сделалось пусто, а затем заторопилась обратно в барак, чтобы успеть переговорить с Леони.
Та еще спала. Теди подумала, что теперь, когда необыкновенные глаза Леони закрыты, она ничем не отличается от остальных девушек. Она лежала на боку, вытянув руки, совсем как дитя. Да и сами руки у нее были как у ребенка, такие же гладенькие и мягкие. Изящные пальчики, ровные белые ноготки. Теди понадобилось не больше минуты, чтобы понять, что означают тонкие шрамы на ее запястьях. Прямые и четкие, словно нарисованные на листе бумаги.
Теди когда-то думала, что всякий, кто решается на самоубийство, ненормальный. Но теперь она знала, как это просто: сдаться и поплыть по течению. Закрыть глаза и уснуть на мерзлой земле. Луна светит в лицо, резкий запах дизеля и дыма бьет в ноздри. Зачем подниматься, если все, кто когда-то тебя любил, мертвы?
Леони открыла глаза и улыбнулась:
– Ты чего?
– Я рассказала Шендл о том, что ты говорила... О той немке.
Улыбка исчезла с лица Леони.
– И что она?
– Ничего. Побежала на кухню. Наверное, передаст Тирце.
Леони села, обхватила руками колени и переменила тему:
– Чем же сегодня, по-твоему, пахнет? От меня до сих пор разит гнилыми фруктами?
Теди вспыхнула.
– Ты надо мной издеваешься. Зря я тебе рассказала.
– Я не издеваюсь. Мне честное слово интересно.
– Сегодня я проснулась от аромата сосен. Целого соснового леса.
Леони фыркнула и скорчила гримасу:
– Это что же, немка благоухала?
– Нет, – смутилась Теди. Ей не хотелось говорить об этом. – Как думаешь, что будут делать с иракцами? Да еще этот скандал из-за физкультурников. Кстати, вчера Тирца так и не пришла.
– И Шендл какая-то дерганая, – добавила Леони. – Что-то будет! Но пока суд да дело, давай сходим на кухню. Поглядим, не объявилась ли наша Тирца. Заодно Шендл поможем.
В нескольких шагах от двери они едва не столкнулись с Зорой, которая стояла как вкопанная, уставившись немигающим взглядом куда-то вдаль.
– С тобой все нормально? – спросила Теди.
Зора дико посмотрела на них и, выпалив: «Я... я пошла», бросилась за угол барака. Там она прижалась спиной к стене, перепуганная и сердитая на себя.
Она не раз видела, как другие «бывшие» вдруг застывали в столовой или на плацу, внезапно парализованные воспоминаниями. Но Зора, считавшая себя хозяйкой собственного прошлого, думала, что ей такое не грозит. Наоборот, чтобы сохранить свои воспоминания четкими и ясными, она даже начала записывать имена тех, кто был с ней в концлагере, тех, кто умер в бараке у нее на глазах, рецепты «супов», которыми они спасались от голодной смерти, отупляющие работы, которые приходилось выполнять. Перечень ее страданий, унижений и потерь занимал пять листов бумаги, исписанных с обеих сторон. Это помогало и не забывать прошлое, и держать его в узде. Она хранила аккуратно сложенные листки между страницами еврейской грамматики, пробегая глазами по строчкам каждый раз, когда приступала к занятиям.
Но она никак не могла ни объяснить, ни отогнать сегодняшнее странное чувство, когда собственные волосы, щекочущие шею, неожиданно вызвали воспоминание о матери. Мама называла волосы главным Зориным богатством, говоря это с таким неприкрытым сочувствием, что Зора неизменно морщилась.
Зора встряхнулась и направилась в столовую. После завтрака надо будет попросить Леони поработать ножницами. Без этой идиотской гривы и прохладнее, и удобнее. Сегодня ночью ничто не должно отвлекать.
Когда Зора вошла в шумную столовую, Эсфирь и Якоб замахали, приглашая присоединиться к ним.
– Вот. Это тебе, – сказал мальчик, придвигая к ней тарелку.
Зора взяла булочку. Что за вкус! Что за аромат! Мягкий сыр, нежный и соленый, показался даром небес. Чай, в который Якоб намешал слишком много молока и сахара, пришелся в самый раз. Она впилась зубами в кусок помидора и тихонько застонала.
– Что случилось? – забеспокоилась Эсфирь.
– Ничего, – ответила Зора, изумившись странному ощущению у себя во рту. – Просто эта еда... То есть этот помидор... Сегодня все такое вкусное, правда?
– Попробуй красный перец. – Эсфирь передала ей другую тарелку. – Мы такого сроду не ели. Давай я тебе нарежу.
Но Зора уже мчалась к двери.
– Ты куда? – крикнула вдогонку Эсфирь.
«Что это со мной? – спросила себя Зора, оставшись одна. – Я с ума схожу? Почему теперь, когда все позади?»
Нельзя отрицать жизнь, – ответил мужской голос.
Зора расхохоталась и тут же хлопнула себя ладонью по губам. Не хватало еще стать припадочной кликушей, от которой все отворачиваются из жалости или отвращения. Она шла все быстрее и быстрее, споря на ходу с собой.
«Еще как можно. Жизнь непростительно слаба. Смерть во сто крат сильнее всего живого. Я хорошо изучила, что такое тлен и суета. Это смерть нельзя отрицать. Никто не докажет мне, что жизнь – Божий дар, прекрасная поэма, наполненная смыслом».
То-то ты чуть не разревелась, попробовав помидор.
Зора узнала этот голос. Это был Майер, знавший, как завоевать ее расположение при помощи сигарет, и остававшийся в ее мыслях, как она ни билась, стараясь не думать о нем.
«Просто я была голоднее, чем казалось. Вот и все».
Ты стала лучше спать. И даже поправилась.
«Потому что тут больше делать нечего», – возразила она, пытаясь понять, почему в воображаемые оппоненты выбрала именно Майера. Ведь она едва его знала. Он достойный противник, только когда я за него говорю, решила Зора.
Противник или поклонник?
Зора покраснела.
Твое тело возвращается к жизни, и твое сердце тоже.
Чья-то маленькая рука скользнула в ее ладонь, разом утихомирив голоса в Зориной голове.
– Тебе плохо? – спросил Якоб. – Хочешь, я схожу за мамой? Или медсестрой? Мама говорит, нам надо о тебе заботиться, потому что ты болеешь сердцем. Я сказал, пусть врачи дадут тебе лекарство для сердца, а она заплакала. Мама много плачет. А ты никогда не плачешь.
Зора попыталась улыбкой рассеять его беспокойство, из-за которого Якоб больше чем обычно казался сейчас похожим на крошечного старичка. Он был слишком мал для своего возраста, личико по-прежнему худое и изможденное, несмотря на здоровый аппетит. И все равно Зору поражали произошедшие с ним перемены. Куда подевался вялый, тихий ребенок, который приехал в Атлит всего несколько недель назад?
В столовую они возвращались вместе. Якоб бежал вприпрыжку. Идеи били из него фонтаном.
– А ты правда будешь меня учить? – тараторил он. – Так мама говорит. Она говорит, что ты умнее, чем пан Ростенбергер. А я ей сказал, что у тебя изо рта пахнет гораздо лучше, а еще что ты не будешь меня за руку щипать, когда я ошибку делаю. А когда мы начнем, пани Зора? А что мы будем читать? Ту страницу Талмуда, про то, когда утром читать Шма? Пан Ростенбергер с нее всегда начинал. А где твоя книга?
