Без четверти восемь в театре яблоку негде было упасть. Отцы и матери девочек, одетые в вечерние костюмы и длинные платья, прогуливались по главному портику между белых колонн или сидели в креслах партера и с левой стороны бенуара, где было чуть прохладнее благодаря открытым окнам. Родственники и друзья Тони, в белых хлопчатобумажных рубашках и разномастных брюках – у кого какие нашлись, – сидели с правой стороны, где окон не было. Жара им, казалось, не мешала. Они улыбались, с удивлением разглядывая огромную люстру из Мурано – подарок итальянского правительства городу Понсе, когда в начале века сопрано Аделина Патти в сопровождении пианиста Луи Готтшелка посетила Остров, – или рассматривали потолок, украшенный лепниной, изображавшей семь муз в туниках и с лавровыми венками, из которых самая выразительная была Терпсихора, муза танца.
Первое отделение спектакля прошло как по маслу, без сучка и задоринки. Мы с Эстефанией исполняли партии Одетты и Одилии, будто летали по воздуху на белых и черных крыльях наших лебединых костюмов. Тони великолепно смотрелся в костюме Зигфрида, – на нем был нарядный короткий сюртук из голубого атласа с золотыми пуговицами, за который тоже заплатили его соседи. Кордебалет из начинающих, под неусыпным оком Тамары, которая следила за ними из оркестровой ямы, держался прекрасно, соблюдая безупречную синхронность. Публика была в восторге, и после заключительной сцены на нас обрушился гром аплодисментов.
Второе отделение началось с непредвиденного казуса. Декорации «Жар-птицы» были гораздо сложнее декораций «Лебединого озера». Профессор Керенски использовал шагаловские мотивы, устроив в глубине сцены костер в сосновом лесу, который был изображен на сценическом заднике, сделанном из полупрозрачного материала. С обеих сторон сцены свисали шифоновые занавеси ярко-красного цвета, которые казались огненными благодаря подсветке. Вентиляторы от «Дженерал электрик», спрятанные в просцениуме, раздували ткань, имитируя ветер.
Зазвучала музыка, и Эстефания начала танцевать первый сольный номер. Она должна была перескакивать через костер, как вдруг ее правая туфелька запуталась в шифоновом занавесе, она потеряла равновесие и растянулась на полу. Тамара остановила патефон, велела опустить занавес, и прошло добрых пятнадцать минут, прежде чем мы смогли начать снова. К счастью, Эстефания ничего себе не повредила, только оцарапала локоть.
Профессора Керенски нигде не было видно. Когда Эстефания упала, все кинулись его искать, но он будто испарился. Тамара была вынуждена выйти из оркестровой ямы, чтобы навести порядок. Снова зазвучала музыка, и Стравинский вновь завладел нами. Казалось, мы танцуем на язычках пламени, на горящих углях. На этот раз Эстефания танцевала гладко, а я была целиком погружена в свою партию. После чего мы выходили на сцену вдвоем, размахивая волшебными перьями в ожидании Жар-птицы.
Я закрыла глаза и еще раз вспомнила слова профессора Керенски: «Если вы наполнитесь звуками музыки, однажды вас посетит вдохновение». Музыка обволакивала меня, как мед, как молоко, как рой жужжащих пчел. Наконец завывание бури Стравинского поглотило меня совершенно, как это много раз бывало во время занятий в студии. Я открыла глаза и, как во сне, увидела Жар-птицу, которая приближалась ко мне. Каждый ее прыжок был похож на вызов закону всемирного тяготения, так высоко она взлетала. Ее костюм был великолепен: ноги казались языками пламени, руки были будто обагрены кровью, а золотая маска словно скрывала все таинства жизни и смерти. Но что более всего обращало на себя внимание – большая красная раковина, свернувшаяся у танцовщика между ног.
Первая сцена называлась «Обжигающая жажда», которую Жар-птица, то есть Тони, танцевал со мной. Затем Тони танцевал «Непреодолимый голод» с Эстефанией. Вновь зазвучала музыка, и в последующие пятнадцать минут я исполнила несколько энергичных глиссе. Потом я сделала положенные пируэты, которые закончила элегантными пассе, соединив руки дугой, как выучилась на репетициях в студии. Все получилось очень чисто; движения были точными и четкими, как раз такими, как показывал профессор Керенски. И только во время последнего па, когда партнер брал меня за талию, поднимал и сажал себе на плечо, я уловила запах увядшей герани, который шел у него из подмышек. В силу моей позиции на сцене я не могла видеть его лицо, чтобы вглядеться в него поближе, тем более что оно было скрыто золотой маской.
Когда я закончила, раздались короткие аплодисменты, я сделала гран жете и покинула подмостки. Но я не ушла далеко, а осталась стоять за кулисами. С бьющимся сердцем я следила за тем, что происходит на сцене. Эстефания, совершенно не интересуясь личностью Жар-птицы, начала танцевать адажио. Она была в ударе и танцевала очень раскованно, со своей обычной непосредственностью. Теоретически мы должны были знать хореографию каждой сцены наизусть, чтобы в непредвиденном случае можно было заменить одну сцену другой. Вдруг я увидела, что Эстефания танцует что-то совсем новое. Я никогда не видела, чтобы она так танцевала. Это был не просто классический балет, это был танец двоих, блестящее воплощение женщины-самки, призывающей мужчину-самца.
Эстефания и Жар-птица были поглощены друг другом, и их тела двигались в едином ритме. Она оплела шею партнера снежными руками, а плащ из огненных перьев окутывал ее с ног до головы. Когда танец кончился, я была близка к обмороку, а театр чуть не рухнул. Бархатный занавес поднимался и опускался уж не знаю сколько раз, пока Эстефания и Жар-птица делали положенные поклоны и посылали публике воздушные поцелуи. Они совершенно забыли обо мне. Никто не позвал меня разделить эти овации вместе с ними, – таким ярким и выразительным оказалось адажио.
Тогда я сделала похвальное усилие над собой, набралась смелости и храбро вышла на сцену за своими аплодисментами. Я остановилась рядом с Эстефанией и Жар-птицей и тоже раскланялась, но чувствовала при этом, что аплодируют не мне. Я покраснела, поклонилась последний раз и исчезла. Эстефания и Жар-птица еще три раза выходили на бис, пока занавес не опустился окончательно. Свет на сцене погас, и все погрузилось в сумрак, но кое-кто продолжал аплодировать. И тут с левой стороны, где сидели друзья и родственники Тони, раздался пронзительный свист, который заставил всех умолкнуть.
– Да благословит Господь нашего великого Тони Торреса, – закричал кто-то, – сегодня он прославил Мачуэло-Абахо!
В этот момент чья-то невидимая рука повернула выключатель, и сцена вновь осветилась. Занавес вновь поднялся. На сцене стояли Эстефания и Жар-птица. Только маски на Жар-птице не было, и все увидели, что это профессор Керенски, который целовал Эстефанию в губы; он целовал ее, а она позволяла целовать себя так, будто не имела сил сопротивляться. Публика, которая уже было двинулась к дверям, остановилась на полдороге и замерла, глядя на них. Прошло по меньшей мере секунд десять, а Эстефания и профессор так и стояли, далекие от всего, что их окружало, не слыша ни освистываний, ни ругани, ни топота, которые звучали все громче, потому что зрители возвращались в зал по проходам, при этом особенно возмущались приятели Тони Торреса, – осознав случившееся, они страшно разозлились.
Они подбежали к краю сцены, стали снимать ботинки и кидаться ими в профессора Керенски, туда же полетели сумочки, зонтики, шляпы – все, что попадалось под руку, и при этом все кричали, что он лгун и мошенник; он раззвонил всему свету, что сегодня вечером даст Тони Торресу возможность стать звездой балета, а сам заранее все обдумал и решил занять его место. Но Керенски и Эстефания, казалось, ничего не слышали; они продолжали страстно целоваться на глазах у всех; в ярком свете рефлекторов на фоне красного бархатного занавеса они были похожи на двух блестящих насекомых, окутанных потоком огненных перьев Жар-птицы.
После спектакля мы с Баби шли домой пешком всю дорогу, не произнося ни слова. Ни папа, ни мама не пошли в театр смотреть, как я танцую, и я искренне этому радовалась. Когда мы пришли, я закрылась у себя в комнате, а немного погодя Баби постучалась в дверь. Она принесла мне стакан молока и кусок яичного кекса, который только что испекла, и поставила все это на тумбочку.
