— Почему вы не пошли провожать вашу кузину? — спросила она.
Клиффорд удивленно на нее посмотрел.
— Как почему? С ней пошел Роберт.
— Совершенно верно, но ведь обычно вы этого ему не передоверяете?
— Да, но я хочу отправить бостонцев — видно, они первый раз в жизни взяли в руки вожжи.
— Так вы не поссорились с вашей кузиной?
Клиффорд секунду подумал, потом с тем полным простодушием, которое больше всего и сбивало баронессу с толку, сказал:
— Да нет, мы помирились.
Баронесса устремила на него взгляд, но Клиффорд начал с некоторых пор побаиваться этих взглядов баронессы и старался быть вне пределов их досягаемости.
— Почему вы ко мне не приходите? — спросила она. — Вы мной недовольны?
— Недоволен вами? Еще не хватало, — сказал Клиффорд, смеясь.
— Тогда почему же вы не приходите?
— Да боюсь снова угодить в заднюю комнату и сидеть там впотьмах.
— Я думала, вам это придется по вкусу, — сказала, не сводя с него взгляда, Евгения.
— По вкусу! — воскликнул Клиффорд.
— Мне бы пришлось, будь я молодым человеком, который явился с визитом к очаровательной женщине.
— Что мне за польза от очаровательной женщины, когда я заперт в этой задней комнате?
— Боюсь, от меня вам везде мало пользы! — сказала мадам Мюнстер. — А я ведь так хотела быть вам полезна.
— Вот и коляска, — заметил вместо ответа Клиффорд.
— Забудьте вы на минуту про эту коляску. Вы знаете, что я вас покидаю?
— Вы имеете в виду — сейчас?
— Я имею в виду — через несколько дней. Я уезжаю совсем.
— Вы возвращаетесь в Европу?
— Вы угадали, и вы должны побывать в Европе и навестить меня там.
— Да, да, я там побываю.
— Но до того, — заявила Евгения, — вы должны навестить меня здесь.
— Ладно, только я уж буду держаться подальше от этой темной комнаты! — заявил ее наивный молодой родственник.
Баронесса помолчала.
— Вы правы, вы должны прийти смело… открыто. Так будет гораздо лучше. Теперь я это вижу.
— И я вижу, — воскликнул Клиффорд. — Ах ты… что там с этой коляской! — добавил он тут же, уловив своим привычным ухом какой-то неположенный скрип колес у подаваемого в этот момент к крыльцу бостонского экипажа и бросаясь со всех ног выяснять причину столь серьезной неисправности.
Баронесса, возвращаясь домой одна при свете звезд, спрашивала себя: неужели она так и уедет ни с чем? Неужели она так ни с чем и уедет?
В маленьком кружке, составившемся возле двух джентльменов из Бостона, Гертруда Уэнтуорт сидела молчаливой зрительницей. Сами гости были ей неинтересны; она наблюдала за мадам Мюнстер, как наблюдала теперь за ней постоянно. Она знала, что и Евгении гости неинтересны, что она скучает, и Гертруда прилежно изучала, каким образом Евгения, несмотря на все свое безразличие, свою рассеянность, умудряется сохранить этот чарующий тон. Гертруда тоже хотела бы обрести этот тон; она решила выработать его в себе и желала одного, чтобы — ради большего очарования — ей впредь приходилось как можно чаще скучать. В то время как Гертруда занималась своими скрупулезными наблюдениями, Феликс Янг отправился на поиски Шарлотты, которой ему надо было кое-что сказать. Ему вот уже несколько дней как надо было кое-что сказать Шарлотте. И нынче вечером диктуемая чувством приличия необходимость этого важного разговора окончательно назрела и переросла в радостное нетерпение. Он слонялся по просторному нижнему этажу, переходя из одной пустынной комнаты в другую, и наконец набрел на эту молодую леди в небольшом помещении, именуемом по не совсем понятным причинам «конторой» мистера Уэнтуорта и представлявшем собой тщательно прибранную, без единой пылинки, комнату, где на одной стене выстроились стройными рядами своды законов в потемневших от времени кожаных переплетах, на другой висела огромная карта Соединенных Штатов с теснившимися по обе стороны от нее гравюрами Рафаэлевых мадонн, а на третьей было несколько витрин с засушенными жуками и бабочками. Сидя под лампой, Шарлотта вышивала по канве комнатную туфлю. Феликс не стал спрашивать, кому она предназначается; туфля была очень большая.
Придвинув поближе к Шарлотте стул, Феликс сел, улыбаясь по своему обыкновению, но сначала ни слова не говоря. Задержав в воздухе иглу, Шарлотта смотрела на него с тем робким и трепещущим видом, который появлялся у нее всякий раз, как к ней приближался ее иностранный кузен. Было в нем что-то, удесятерявшее скромность Шарлотты, ее застенчивость; если бы это зависело только от нее, она предпочла бы никогда не оставаться с ним наедине; и в самом деле, знал бы ее иностранный кузен, которого она, между прочим, считала человеком в высшей степени незаурядным, блестящим, доброжелательным, — знал бы он, к каким она прибегала боязливым ухищрениям, чтобы, упаси бог, не оказаться с ним tête-à-tête.[62] Бедняжка Шарлотта вряд ли могла бы объяснить, чем это вызвано, не погрешив против себя или своего кузена; единственное, что она могла бы сказать — вернее, чего она в жизни бы не сказала, — что в таком слишком уж мужском обществе ей не по себе. Поэтому она не испытала успокоения, когда Феликс, сияя восторгом, еще больше подчеркивавшим смысл его слов, начал:
— Моя дорогая кузина, какое счастье, что я застал вас одну.
— Я очень часто сижу одна, — заметила Шарлотта и тут же добавила: — Но я не чувствую себя от этого одинокой.
— Такая умная женщина, как вы, не может чувствовать себя одинокой, — сказал Феликс, — ведь с ней всегда ее верный друг, ее прекрасная работа. — И он бросил взгляд на большую комнатную туфлю.
— Я люблю работать, — сказала Шарлотта просто.
— И я тоже, — заявил ее собеседник. — Правда, я люблю и побездельничать, но к вам я пришел не от безделья. Мне надо сказать вам одну важную вещь.
— Ну конечно, — пробормотала Шарлотта, — если вам надо…
— Моя дорогая кузина, — сказал Феликс. — Я не собираюсь говорить ничего такого, что не предназначено для ушей молодой леди. По крайней мере так мне кажется. Впрочем, voyons,[63] предоставляю судить об этом вам. Я без памяти влюблен.
— Но, Феликс… — начала Шарлотта Уэнтуорт очень сдержанно. Однако именно ее сдержанность и не позволила ей докончить фразу.
— Я влюблен в вашу сестру, влюблен без памяти, Шарлотта, без памяти! — продолжал молодой человек. Шарлотта опустила на колени вышивание и, положив поверх него свои сжатые руки, сидела, не поднимая глаз. — Одним словом, моя дорогая кузина, я влюблен, — сказал Феликс. — И я хочу, чтобы вы мне помогли.
— Помогла вам? — спросила дрожащим голосом Шарлотта.
— Я не имею в виду вашу сестру, с ней мы прекрасно друг друга понимаем; о, какой у нее дар понимания! Я имею в виду вашего отца и вообще всех, в том числе и мистера Брэнда.
— Бедный мистер Брэнд! — сказала медленно и с такой искренностью Шарлотта, что Феликсу сразу стало ясно: молодой священник не посвятил ее в их недавний разговор.
— Полно вам говорить «бедный» мистер Брэнд! Мне совсем не жаль мистера Брэнда. Мне жаль немного вашего отца; я не хотел бы его ничем огорчить. Поэтому я и прошу вас похлопотать за меня. Как, по-вашему, я выгляжу не слишком неприглядно?
— Неприглядно?! — ахнула Шарлотта, в глазах которой Феликс был олицетворением всего, что есть в джентльменах изысканного и блестящего.
— Я говорю не про свой внешний вид, — сказал, рассмеявшись, Феликс, поскольку Шарлотта упорно смотрела на его ботинки. — Я говорю про свое поведение. Как, по-вашему, я не нарушил законы гостеприимства?
— Тем… тем, что полюбили Гертруду? — спросила Шарлотта.
— Тем, что я объяснился. Потому что объяснение состоялось, Шарлотта; я не хочу ничего от вас скрывать… Оно состоялось. Конечно, я хочу на ней жениться, в этом-то вся и трудность. Я держался сколько мог; но она так пленительна! Она очень необычна, Шарлотта, я не думаю, что вы ее на самом деле знаете. — Шарлотта снова взялась за вышивание и тут же снова его отложила. — Мне известно, что ваш отец мечтал о лучшей для нее партии, — продолжал Феликс. — И, наверное, вы разделяли его мечты. Вы хотели выдать ее замуж за мистера Брэнда.
— О нет, — сказала Шарлотта, — мистер Брэнд всегда восхищался ею. Но мы ничего такого не хотели.
Феликс удивленно на нее посмотрел.
— Но ведь речь шла о браке?
— Да. Но мы не хотели выдавать ее.
— À la bonne heure![64] Дело в том, что это очень рискованно. С этими вынужденными браками потом не оберешься бед.
— Никто не стал бы ее вынуждать, Феликс, — сказала Шарлотта.
— Я рад это слышать. Потому что в этих случаях даже самая безупречная женщина невольно начинает думать о том, чем себя вознаградить. На горизонте появляется какой-нибудь красавчик, и voilà![65] — Шарлотта сидела молча, не поднимая глаз, и Феликс через секунду добавил: — Почему вы отложили туфлю? Мне так приятно смотреть на вас, когда вы вышиваете.
