— Да, по счастью, мы не во Франции. Боюсь, мне пришлось бы там во много раз хуже. Шарлотта, голубушка, вы оказали мне милую услугу, о которой я вас просил? — И Феликс склонился перед ней в легком поклоне, как будто кто-то его ей представлял. Шарлотта смотрела на него чуть ли не с испугом, а мистер Уэнтуорт подумал: вот оно начинается, сейчас Феликс пустится с ним в рассуждения.
— А для чего букет? — спросил он, желая отвлечь внимание собеседника.
Феликс смотрел на него улыбаясь.
— Pour la demande![66] — Придвинув стул, Феликс с какой-то нарочитой торжественностью сел, держа в руке шляпу. Он снова повернулся к Шарлотте. — Шарлотта, душа моя, голубушка, — пробормотал он, — вы не предали меня? Не перекинулись на другую сторону?
Шарлотта поднялась, и, хоть по ней это было не видно; у нее все внутри дрожало.
— Вы сами должны говорить с отцом, — сказала она. — Вы достаточно для этого умны.
Феликс тоже поднялся, он попросил ее остаться.
— Мне легче говорить, обращаясь к публике, — заявил он.
— Надеюсь, речь пойдет не о чем-нибудь неприятном? — сказал мистер Уэнтуорт.
— Речь пойдет о моем счастье! — Феликс положил шляпу и снова сел, зажав коленями стиснутые руки. — Мой дорогой дядя, — сказал он, — я жажду всей душой жениться на вашей дочери Гертруде. — Шарлотта медленно опустилась на стул, а мистер Уэнтуорт сидел и смотрел прямо перед собой застывшим от изумления взглядом, и свет, который сквозил в его лице, могла бы испускать глыба льда. Он все смотрел и смотрел и не произносил ни слова. Феликс, по-прежнему стиснув руки, откинулся назад. — А! Вам это не по душе. Этого я и боялся. — Он густо покраснел, и, заметив это, Шарлотта сказала себе, что первый раз видит, как Феликс краснеет. Она и сама, глядя на него, покраснела, подумав, что, должно быть, он ужасно влюблен.
— Это очень неожиданно, — сказал наконец мистер Уэнтуорт.
— Разве вы ни о чем не догадывались, дорогой дядя? — спросил Феликс. — Это только доказывает, что я вел себя крайне благоразумно. Да, так я и знал, что вам это будет не по душе.
— Это очень серьезно, Феликс, — сказал мистер Уэнтуорт.
— Вы считаете, что я нарушил законы гостеприимства! — воскликнул, снова улыбаясь, Феликс.
— Нарушили законы гостеприимства? — медленно повторил его дядя.
— Феликс и мне это говорил, — добросовестно подтвердила Шарлотта.
— Ну конечно же, вы так считаете. Не отрицайте! — продолжал Феликс. — И я, безусловно, их нарушил. Единственное, что я могу сказать в свое оправдание: грех это, пожалуй, простительный. Я просто совершенно потерял голову; тут уж ничего не поделаешь. Хоть вы и отец Гертруды, не думаю, дорогой дядя, что вы представляете себе, до какой степени она обворожительна. У нее все задатки необычайно, я бы даже сказал, неповторимо обворожительной женщины.
— Меня всегда заботило, как сложится ее судьба, — сказал мистер Уэнтуорт. — Мы всегда желали ей счастья.
— Вот оно, ее счастье! — заявил Феликс. — Я сделаю ее счастливой. И она так думает. Неужели вы этого не видите?
— Я вижу, что она очень изменилась, — заявил мистер Уэнтуорт, и бесстрастный, невыразительный тон, каким это было сказано, открыл Феликсу всю глубину его протеста. — Возможно, она, как вы говорите, становится обворожительной женщиной, только и всего.
— В душе Гертруда такая серьезная, такая верная, — мягко сказала Шарлотта, устремив взгляд на отца.
— У меня сердце радуется, когда вы ее хвалите! — вскричал Феликс.
— У нее очень своеобразный характер, — сказал мистер Уэнтуорт.
— И это тоже похвала! — подхватил Феликс. — Я понимаю, я совсем не тот муж, о каком вы для нее мечтали. У меня нет ни состояния, ни положения в обществе. Я не могу предоставить ей достойное ее место в свете. Место в свете, где она могла бы проявить свои таланты, — вот что ей нужно.
— Место, где она могла бы выполнить свой долг! — заметил мистер Уэнтуорт.
— Ах, как прекрасно она его выполняет… свой долг. Как глубоко она его сознает! — воскликнул с сияющим лицом Феликс. — Но что-что, а для этого, дорогой дядя, у нее будут все возможности. — Мистер Уэнтуорт и Шарлотта смотрели на него с таким видом, будто перед ними петляла борзая. — Конечно, со мной она зароет свои таланты в землю, они так и останутся под спудом, — продолжал Феликс. — Увы, я и есть этот спуд. Знаю, что я вам более или менее по сердцу, вы не раз давали мне это понять; но вы считаете, что я легкомысленный, что у меня нет ни гроша за душой и что я вел себя весьма неприглядно. Вы правы, правы, тысячу раз правы. Кем я только не был — скрипачом, художником, актером… и все же: во-первых, думаю, вы преувеличиваете, вы приписываете мне то, что на самом деле мне не свойственно. Да, я богема, но в кругу богемы я всегда слыл джентльменом; мне жаль, что здесь нет моих старых camarades,[67] они бы вам подтвердили. Я любил свободу, не спорю, но никогда не употреблял ее во зло. В смертных грехах я неповинен; я не посягал ни на имущество ближнего, ни на его жену.{24} Так что, видите, дорогой дядя, как обстоит дело. — Не видеть мистер Уэнтуорт не мог, его холодные голубые глаза смотрели очень пристально. — Ну и, кроме того, c'est fini![68] Все это позади. Je me range.[69] Взялся за ум. Как оказалось, я могу заработать на жизнь — и весьма сносную странствуя по свету и рисуя плохие портреты. Спору нет, профессия не слишком завидная, но вполне почтенная. Этого вы ведь не станете отрицать. О чем бишь я… так вот, я сказал: странствуя по свету. Этого я тоже не стану отрицать; боюсь, таков уж мой удел — странствовать в поисках приятных моделей. Под приятными я разумею тех, кто падок слегка на лесть и готов расщедриться. Гертруда утверждает, что охотно будет сопровождать меня в моих странствиях и занимать во время сеансов мои модели. Ей это даже представляется заманчивым; и уж раз об этом зашла речь, то, в-третьих, я Гертруде нравлюсь. Вы только вызовите ее на разговор, и она сама вам это скажет.
Язык Феликса явно двигался слишком быстро, и воображение слушателей за ним не поспевало; от потоков его красноречия, как от раскачивающейся в водах глубокого спокойного озера лодки, расходились круги молчания. Но и тогда, когда сам Феликс тоже замолкал и сидел в ожидании ответа, устремляя глаза то на отца, то на дочь, он все равно как бы продолжал говорить, убеждать и своей сияющей нетерпением улыбкой, и взлетом бровей, и выразительным ртом.
— Нет, дело не в том, что у вас нет средств, — сказал, прерывая долгое суровое безмолвие мистер Уэнтуорт.
— Как чудесно это слышать от вас! Но ведь и не в том, что у меня нет характера — потому что характер у меня есть: не скала, конечно, а какой-то осколочек, но на него вполне можно положиться.
— Папа, мне кажется, надо сказать Феликсу, что все дело в мистере Брэнде, — проговорила с бесконечной мягкостью в голосе Шарлотта.
— Нет, не только в мистере Брэнде, — заявил мистер Уэнтуорт внушительно. Он долго, глядя на свое колено, молчал. — Мне трудно это объяснить. — Очевидно, ему очень хотелось быть справедливым. — Все дело, как говорит мистер Брэнд, в нравственных основаниях, в том, хорошо ли это для Гертруды.
— Что может быть лучше? Что может быть лучше, дорогой дядя? — убеждал Феликс и как бы для большей убедительности встал и подошел к мистеру Уэнтуорту. Дядя его, который сидел, глядя все так же на свое колено, когда Феликс поднялся с места, перевел взгляд на ручку находившейся напротив него двери. — Что может быть лучше для девушки, чем выйти замуж за человека, которого она любит! — воскликнул Феликс.
Мистер Уэнтуорт увидел, что ручка двери повернулась и дверь приотворилась; она так и оставалась приотворенной, пока Феликс не изрек до конца сию отрадную истину. Однако, как только он договорил, дверь распахнулась, на пороге стояла Гертруда. Она казалась очень взволнованной, что-то сверкало во взоре ее милых, без блеска глаз. Она медленно, но с решительным видом вошла в комнату и, мягко прикрыв за собой дверь, обвела их всех взглядом. Феликс устремился к ней и предложил ей с нежной учтивостью руку; Шарлотта потеснилась, предоставляя ей место на диване. Но Гертруда заложила руки за спину и в сторону дивана даже не поглядела.
— Мы говорим о вас! — сказал Феликс.
— Я знаю, — ответила она. — Потому я и пришла. — И она обратила глаза на отца, который, в свою очередь, смотрел на нее очень пристально. Во взгляде его холодных голубых глаз светилось подобие просьбы, призыва образумиться.
— Хорошо, что ты здесь, — сказал он. — Мы как раз решаем твою судьбу.
— Зачем вам этим заниматься, — сказала Гертруда, — предоставьте это мне!
— Иными словами — мне! — воскликнул Феликс.
— Я предоставляю конечное решение воле более мудрой, чем наша, — проговорил старый джентльмен.
