Игорь идет впереди меня. Паутина с орешника попадает ему в рот, он плюется.
– Что, и твой отец это пробовал? – спрашивает Игорь.
Накануне я прочитал в газете, что у всех мужчин бывают голубые мысли, а иногда даже опыт.
– Конечно, – говорю я и поспешно добавляю: – И твой тоже.
Игорь – мой летний приятель, нас объединяет городское лето. Он ниже меня ростом и на два года младше, но его замужняя сестра многое ему рассказывает.
Игорь поворачивается ко мне.
– А ты хоть знаешь, как они это делают? – спрашивает он с упреком.
Я, конечно, не знаю, но понимаю, что такого и врагу не пожелаешь. Мы идем дальше – в чащу, в чащу. У оврага мы беремся за канат, прыгаем и с криком проносимся над ручьем. Игорь обхватывает меня ногами, а я снова и снова отталкиваюсь от земли. Мы долго раскачиваемся туда-сюда над папоротником и гнилой листвой.
Артем ест волчьи ягоды, кидает камни, размахивает разбитыми бутылками. Говорят, он вскрывает почтовый ящик у магазина и ворует письма. Сестра Лидиякольны из Таганрога так и не получила фотографии. Пару раз в году Артем пропадает на месяц, а потом возвращается, бледный и притихший. Мне запрещено ходить с ним в лес, ведь кто его знает. Но я смотрю те же сериалы, я его знаю. Артем плыл в бассейне на даче и столкнулся с крокодилом, которого подбросила его сестра. Слава Богу, дедушка тогда прибежал с ружьем. Но ведь, говорю я, можно и змею найти в собственной кровати, с ядовитым зубом, со звенящим хвостом, и никто, никто ему не поможет. Артем не сомневается: действительно никто не поможет. На разбитой бутылке останутся отпечатки пальцев, а если он будет врать, его заставят выпить сыворотку правды. И тогда он, в классическом английском костюме, черно-белый и элегантный мститель, расскажет все как миленький. Так мы и дружим.
На лесной поляне мы с Артемом устраиваем особняк Исабель Салинос. Дальше – еловый лес и темнота. В березовом лесу – резвиться, а в еловом – удавиться, говорит бабушка. «Комо ночас, комо сьеньос», – поет Артем, а я монотонным голосом читаю имена. Мария Роса Галла, Сильвия Кутика, Габриэль Коррадо и другие, другие. Студии Сонотекс и Рета-Италия все это представляют. Титры заканчиваются, и мы оказываемся в центре аргентинской страсти. Эмилио любит Исабель, а Исабель коварна.
– Давай я буду Исабель, – говорит Артем, – а ты – Эмилио.
Давай-давай. И Артем кладет руки мне на плечи, трясет белыми локонами. Он тонул в Рио-де-ла-Плата после крушения яхты, жил у знахарки в лесу, его изуродованное лицо залечено грязными тряпками и редкими травами.
– Я жива, Эмилио! Давай ты как будто удивлен.
Давай-давай. И я удивлен. Боже, Дева Мария.
Я глажу ее по спине. От Исабель немного пахнет мочой, но я клянусь, что люблю ее.
– О Эмилио, ми амор! Давай ты как будто раздеваешь меня.
Давай-давай. И я снимаю с Исабель бейсболку, спортивную курточку. Она обнимает меня, смыкает руки замком.
– Эмилио! Закрой глаза, моя любовь! Давай ты как будто ничего не подозреваешь.
Давай-давай. И я не подозреваю. А у Исабель – гадюки в душе. Она пьет яд, пускает кровь, у дьявола выпрашивает жизнь. Эмилио – не тот, кто ей нужен. Ей нужен миллионер Фернандо Салинас.
– Прощай навсегда, Эмилио! Давай я тебя сейчас как будто убью, а ты упадешь.
Давай-давай. И Исабель достает шпажку из волос, протыкает мне шею. Я падаю к ее ногам.
Я мертв и доступен. Это возбуждает Исабель. Она смеется, хватает меня за футболку и тянется к моим губам. Но я убит, я не хочу ее ласк. Больше нет любви – только нестерпимый теплый запах мочи. Я отталкиваю ее, бью ладонью по лицу, а Исабель царапает мне руку поперек вен. Я обзываю Исабель дебилом и убегаю.
Я вытираю кровь с руки. Мне страшно в еловой темноте: здесь удавиться, здесь лечь на иголки, под сухие ветки, и лежать холодной ночью, смотреть на луну с синей бороздой на шее. Я бегу, бегут субтитры, комо ночес, комо сьеньос. Студии Сонотекс и Рета-Италия этого даже не представляют.
Бабушка везет Лену в бассейн ко Дворцу бракосочетания, мимо Ленина и Пушкина, «Руслана» и «Людмилы», «Туриста» и «Чародейки», и Лена мечтает о второй половинке: кто ждет ее на другой стороне Октябрьского проспекта? Хромой любовник, граф де Пейрак, Жоффрей. Он назовет ее по имени дублированным баритоном, по-французски закружит на руках, унесет за шелковую занавеску. Лена в купальнике и резиновой шапочке входит в бассейн навстречу приключениям любви. Но бабушка, хромая ключница в войлочных сапожках, садится на кафельном берегу и просит Лену не нырять, не глотать хлорку, держать голову над водой, а то уши, уши. И прощай, молодость! Лена в плену. Лена едет домой в платке поверх шапки. Уши, уши!
В декабре бабушка ложится в больницу, и Лена на две недели получает амбулаторную свободу. Она надевает платье для огонька, находит в лекарствах губную помаду. Бабушкина жизнь прошла, и ничего уже не выкрутить из этого тюбика, но Лена берет спичку, тянется к сухому дну, и вот – Ленины губы розовеют старой помадой. По морозной улице, по темной лестнице – к нему, к нему, в тайное убежище над овощным магазином. Лена звонит в дверь и слышит его шаги. Ей страшно, она уже жалеет, что бежала, что нарядилась. Щелкает замок, дверь открывается, а там – всего лишь я.
У меня нет щетины, шрамов, повязки на глазу. Я растираю ледяные пальцы, будто в больнице перед забором крови. А за забором моя мучительница в маске на лице точит шпагу. Подготовил палец? Нет, не подготовил. Мы с Леной играем в шашки: я – в кресле, она – на диване, я – у двери, она – у окна, я – в углу, она – в дамках. Лена берет меня за руку и целует в сжатые губы. Миша учил, как расстегнуть и что снять. Мише легко говорить, у него на пенале – «Формула‑1». А что мне дано? Что требуется доказать? Я не Жоффрей, я даже не могу прыгнуть через козла. От Лены пахнет «Красной Москвой», ее бабушкой, моей бабушкой, шарфом в горох, холодным мехом воротника на вокзале. И я обнимаю Лену. Шея-там-где-ключица и чуть выше, вены на руках, изгибы и окончания – все это нам незнакомо. Мы просто лежим, обнявшись. Жоффрей, Жоффрей, думаем мы.
Миша засовывает руку во внутренний карман пальто и вынимает даму треф. Он нашел ее в снегу под окнами школьного спортзала. На карте голая улыбающаяся женщина, раздвинув ноги, держит за руку голого мужчину. Они не плотно прижимаются друг к другу, и в месте их соприкосновения – красная розочка. У рта женщины, словно в комиксе, надпись: «Wow!» «Вов…» – почти шепотом читает Миша. Я тайно разглядываю. Миша пальцем подрезает мой взгляд и впервые дотрагивается до женской груди. «Как он ее, а!» Вот, оказывается, как.
Но как, как? Миша унес карту с собой. Лицо, грудь – все в тумане, все забыто. Встречу – не узнаю. Я иду к спортзалу и ищу в темноте. Где черви, где крести, где пики? Где юный валет? Где двойки и тройки на кривых ногах? Где вы, где вы? На желтых окнах спортзала – защитная сетка. Не вылетит мяч, не разобьется стекло. Старшеклассники, отлитые из железа, затянутые в трико, играют в баскетбол. У них сданы нормативы бега и отжиманий, а в раздевалке все карты разложены бесстыдным жарким веером. Ваня Смирнов раскачивается на турнике, как маятник, как большой зверь, как волна. Он накидывает петли, завязывает узлы: подъем с переворотом, снова подъем и снова переворот. Его ноги ударяют меня в грудь, желтые окна возмущенно следят за мной.
Я долго плутаю в гаражах и оказываюсь на детской площадке. Все отыграли, уснули, кто-то даже умер. Только трех красавцев-богатырей вырезали из дерева и бросили здесь с бранью на спинах. Так и живут, так и стоят, так и я падаю между ними черной тенью. Где-то в пене морской двадцать девять братьев и дядька Черномор играют в водное поло. Я, деревянный, лежу на снегу и скрываю за спиной мой секрет.
Или туда и обратно
1
Что у Миши была за деревня, я знать не знал. Но ненавидел ее ужасно. А день рождения ты будешь праздновать? – Да я в деревню. А пойдем на майские праздники в поход? – Да я в деревню. А летом поплывем на лодке под мостом? – Да я в деревню. А побежим темными лесными тропами, пока железная дорога не разрежет лес пополам, и помашем машинистам? – Да я в деревню. Да провались! Миша с родителями закидывали бесконечные сумки, пледы, корзины, ведра в прекрасную оранжевую «копейку» и с ветерком уезжали. Я оставался рвать волчьи ягоды во дворе и брызгать ими в глаза Артему. А Артем хватался за кирпич и грозился убить меня.
Но однажды плотная завеса приоткрылась, и меня позвали к Мише в деревню. Было, кажется, начало апреля, мы надели шапки, резиновые сапоги и поехали рано утром, чтобы к ночи вернуться. В оранжевой, отличной, быстрой машине я тут же попытался открыть окно и сломал ручку. У нашего мотоцикла «Урал» не было окон, поэтому я стал крутить не в ту сторону. По дороге в райскую деревню мы заехали на сельское кладбище. Была там брошенная церквушка, которая немного стеснялась своей облупившейся кирпичной наготы, и покрашенные яркой зеленой краской оградки. Тетя Тоня долго пристраивала искусственные герани на могиле, и руки ее трепетали над землей, гладили нежно памятник.
