Я тупо смотрела в экран. Уж не это ли тот «серьезный клиент», о котором говорила Сара Курт? Что же там, на четвертой картине?
Я выключила компьютер. Слишком много новостей за один вечер. Сбросив с кровати содержимое шкафа, которое на нее свалили, я закуталась в одеяло. Долго вертелась с боку на бок, разыскивая то место на подушке, через которое приходит добрая фея сна. Наконец не выдержала и проглотила таблетку снотворного из запасов, собранных на черный день, и, когда над городом занялось бледное зимнее утро, провалилась в тяжелый сон, полный сновидений. Во сне за мной гнались два киношника в терновых венцах и с конскими ногами — тонкими и быстрыми. Я от них убегала. Шлейф моего платья запутался в водорослях, я оступилась и упала в большую водяную лилию, плававшую в прозрачном пруду. На берегу пруда спиной ко мне стояли три девушки. Одна из них обернулась, и ее широкая улыбка обнажила острые черные зубы. Я попыталась крикнуть: «Эстер, спаси меня!», — но не смогла выдавить из себя ни звука.
Мерзкий сладкий запах афтершейва, смешанный с запахом пота, выдернул меня из этого сна. Знакомый «букет». Кто-то склонился над моей постелью. Я не могла открыть глаза. Веки были тяжелы, словно на них сидела пара буйволов. Кто-то прижал к моему лицу платок, смоченный жидкостью, с лекарственным запахом, который заглушил смрад афтершейва. Я пыталась возмутиться, но так же, как во сне, не смогла выговорить ни слова. Резкий запах заполнил ноздри, и к горлу подкатила тошнота. Это запах Илии Коэна, вспомнила я, — верного помощника известного мецената. Это его мерзкий запах.
— Зи вирд унс нихьт штурн (так она не сможет нам помешать), — сказал кто-то совсем рядом. Я попыталась поднять руку, чтобы сдернуть платок, но рука была тяжела, как цветочный горшок с землей. Пришлось прекратить попытки.
Мне захотелось плыть по течению и спать, спать… Пусть всё заберут. Умывальник, тумбочку, ковер, даже кота.
— Эстер, — пробормотала я. — Где ты? Помоги мне.
Я опять провалилась в большую лилию и стала плавать на ней кругами вокруг столба, уходящего в небо. Рядом возникла лодочка, а в ней — Шамир.
— Подождите, — закричала я. В его лодке сидели две женщины. — Кларисса, Хуанита, подождите… — но все трое удалялись от меня, исчезая за высокой белоснежной горой…
20
Мобильный телефон звенел, не переставая. Выкарабкавшись из глубин сна, я села в кровати. В голове медленно кружился залитый свинцом волчок… Рядом со мной на подушке лежала серая тряпка, со слабым больничным запахом. Теперь, окончательно проснувшись, я могла осмыслить события этой ночи. Две пары взломщиков, револьвер и чем-то пропитанная тряпка.
Я открыла жалюзи. Серый дневной свет залил разгромленную комнату. Возле дома стоял «мерседес» с затемненными стеклами. Взломщики номер один или номер два? Я набрала номер Шамира, потом папин. Ни того, ни другого. Вот и надейся после этого на мужчин, главная задача которых — тебя защищать! И главное — как я выйду из дома, если этот «мерседес» торчит прямо против входа? Мне совсем не хочется еще раз встречаться ни с кем из моих ночных гостей.
Габи!
Что?
Помнишь — когда-то у тебя в жизни была цель.
Да — театр…
Конечно! А вот и твоя главная роль — создай образ, загримируйся и убегай отсюда.
Я перерыла шкафы и собрала всё, что нужно. Тяжелая колючая шерстяная юбка. Черные чулки и длинная кофта мрачной расцветки. И как венец всего — шляпа, похожая на свадебный торт тети Сони, которая, бог знает какими путями, попала в мой шкаф, но была извлечена оттуда и с почетом водружена на мою коротко стриженую голову.
Теперь подкраситься, припудриться и перейти к отработке пластики образа — несколько шагов перед зеркалом, поворот… Походка, жест, легкая хромота, подергивание плеча — всё согласно правилам сценического мастерства, которые вдалбливали в нас на первом курсе «Бейт Цви»[21].
Выходя из квартиры, я поцеловала мезузу[22]. Уж если быть праведницей — так до конца! Утиной походкой, потупившись, я прошла мимо «мерседеса». Вышла на бульвар Ротшильда и пошла на восток, в сторону городской библиотеки.
— Я ищу книгу «Исчезнувшая память», — сказала я библиотекарше за стойкой. Она сняла очки с толстенными стеклами и подслеповато уставилась на меня. Похоже было, что она меня совсем не видит.
— Прежде всего, выключите, пожалуйста, мобильный телефон. А теперь скажите — кто автор книги?
— Вера-Леа Курт.
Она ввела имя в компьютер.
— Кто-то взял экземпляр на иврите. На полке вы можете найти один экземпляр на английском и один — на немецком языке. Но их нельзя выносить из библиотеки, — радостно сообщила библиотекарша, предпочитающая, чтобы книги оставались под ее защитой.
Во мне сразу же вспыхнул сигнал тревоги. Этот слизняк Топаз что-то говорил о книге.
— Пусть будет на английском, — сказала я, и в считанные минуты библиотекарша нашла и выдала мне книгу «Исчезнувшая память — беседы с уцелевшими в Катастрофе».
С фотографии на обороте обложки мне улыбалась Вера-Леа Курт с белыми жемчужными бусами на шее. Сходство с дочерью поразительное! Генетическая копия. Никто не сможет обвинить Газету, если он скажет, что, увидев Сару Курт, подумал, будто это ее мать вернулась из царства мертвых и преследует его.
Я перелистала толстую книгу. Искала чертеж, фотографию, рисунок или фразу, где было бы упоминание о веселых девушках Зуциуса, но ничего не нашла. Оглавление не прибавило информации. В конце книги был длинный перечень имен. Вот он… Якоб Роткопф. Страницы 147–156.
На указанных страницах была запись беседы др. Курт с Газетой. Они встретились в больнице для душевнобольных, когда Вера искала кандидатов для своего исследования избирательной способности памяти у людей, уцелевших в концлагерях. С самого начала главы детали потянулись одна за другой. Якоб Роткопф, — писала исследовательница, — внук Авраама Эрнеста Роткопфа, главы Музея истории искусств в Вене — Кунстисторишес Музеум. Оказывается, наш чокнутый приятель был молодым подающим надежды журналистом в газете «Нойе фрайе прессе» (Новая свободная пресса) — той самой, в которой писал Герцль. Вторая мировая война оборвала карьеру Якоба.
Далее Вера-Леа Курт описывала свои встречи с Якобом. На полях страницы был рисунок в тонкой черной рамке. Не Зуциус, не девушки, а просто каракули, вроде тех, что рисуют дети в саду, когда воспитательница велит рисовать, а их душа стремится к качелям во дворе. А вдруг — нет? Я снова и снова вглядывалась в рисунок, пытаясь разглядеть три фигурки. Но тщетно…
Ко мне подошла библиотекарша:
— Посмотрите, что я нашла, — прошептала она, расплывшись в улыбке. Читальный зал был совершенно пуст в этот утренний час, но библиотекарши всегда шепчут. Она положила на стол экземпляр «Исчезнувшей памяти» на иврите. — Это было на тележке со сданными книгами, — радостно сообщила она.
Быстро пробежав глазами перечень имен, я открыла страницы, посвященные Якобу… Сюрприз! Страницы были вырваны. Очень похоже на этого слизняка! Не говоря ни слова, я показала книгу библиотекарше. Она чуть не задохнулась от гнева. Несколько долгих секунд сверлила меня глазами, словно подозревая во вредительстве, потом пролепетала:
— Вандализм… Дикие звери… Что за люди… Кто мог так поступить с книгой…
— Ну что ж, придется читать по-английски, — примирительно сказала я. — Я специально приехала из Ариэля, чтобы прочитать о своем дяде, и на тебе — именно эту главу кто-то вырвал… — библиотекарша жалостливо на меня посмотрела и вернулась за стойку.
Др. Курт писала, что наш Якоб был самым трудным и самым увлекательным из всех больных, с которыми она общалась. «Из всех уцелевших в Катастрофе, с которыми я встречалась во время своей поездки, Роткопф был самым упрямым и скрытным. Он не общался с персоналом больницы и отказывался разговаривать со мной. По моему мнению, из его памяти стерлось всё, что с ним было в концлагере, и, кроме нескольких проблесков, он ничего не помнил. Он вел себя, как человек, без памяти, без прошлого, пришедший ниоткуда. Видимо, единственный, с кем он поддерживал связь, был Макс Райхенштейн, гражданин Израиля, уроженец Вены. Райхенштейн взял этого пациента под свою опеку, и тот стал членом его семьи…»
Еще исследовательница писала, что ей пришлось принудительно госпитализировать Якоба. «В течение многих дней пациент что-то бормотал. Он повторял имя мальчика «Лиор» и обещал, что придет к нему. Думаю, что этот Лиор был плодом его воображения, замена мальчику, который у него не родился, или наоборот — мальчику, которым он сам когда-то был, если вдуматься в смысл имени «Ли-ор»[23]…»
Оторвав глаза от книги, я посмотрела в окно. «Плод воображения», — подумала я, и сердце сжалось от горя. Даже мертвым Лиор оставался самым настоящим, самым реальным! Как же сильно любил его дедушкин сумасшедший!..
