— Это ты, Габи?
Капитан замер от неожиданности. Я сделала ему знак не отвечать. Вот, прилипала!
— Иди сюда, милочка, — не сдавалась тетя. — Посмотри, кто тебя ждет…
Увидев за моей спиной небольшую процессию, она умолкла.
— И ты здесь, папа? — спросила она, смущенно глядя на дедушку Макса, который поднялся по разделявшим их ступенькам и остановился перед ней.
— Да, это я. Здравствуй, Рут.
— Здравствуй, папа. Ты хорошо выглядишь…
Дедушка смутился, как ребенок, которого застукали, когда он рисовал на обоях.
- Жизнь такая, — сказал он, наконец. — На себя посмотри. Серая, как я.
Он протянул ей руку. Свет на лестнице погас.
- Где тут выключатель? — раздался сердитый голос Шамира.
И вслед за ним другой мужской голос сказал:
— Здесь.
Зажегся свет. Передо мной стоял Амнон Амит собственной персоной — мой папа.
— Ну, вот она, — сказал он и обнял меня. — Габриэла здесь, — сказал он в сторону открытой двери, обращаясь к кому-то в квартире. Он был худой и загорелый, как будто всю неделю охотился на крокодилов в Гватемале.
— Папуля, — обняла я его. — Я поехала тебя навестить, но мне сказали… Почему ты мне не позвонил? Я так волновалась!.. — тут я замолчала.
Потому что на пороге стояла та, которую я когда-то называла мамой, мамочкой, мамулей. И хотя от нее веяло привычным ароматом жасмина, узнать ее было нелегко. Ее дерзкая красота поблекла. Голова была повязана зеленой шелковой косынкой. Серое лицо, высохшее тело — она выглядела намного старше своих лет.
— Вот и ты, моя Габри-Эла, — она всегда звала меня так, как будто я — это две девочки, Габи и Эла.
В глазах у меня защипало. Все заготовленные слова ушли, провалились. Я стояла перед ней, не в силах произнести ни звука.
— Поздоровайся, — прошептала тетя.
Я молчала.
— Сюзан сказала, что ты хочешь меня видеть, — хрипло сказала она.
На лестничной площадке повисла густая напряженная тишина, которую нарушила Рут, с деланной радостью сообщив, что идет готовить чай.
— Входите, входите все! И вы, капитан, тоже! — улыбнулась она Шамиру и потянула его за собой.
— Пойдем, девочка моя, — женщина прикоснулась к моей руке, вызвав вспышку боли. Отдернув руку, я вошла в квартиру. Уселась рядом с Шамиром, который сидел на диване, сохраняя аристократическое спокойствие.
Папа сел рядом со мной.
— Поговори с ней, — попросил он.
— Не сейчас, — прошептала я.
— Только сейчас!
Я молчала.
— Габи, удели ей пять минут, — прошептал он мне на ухо. — Пять минут. Не больше. Немного жалости, дочка, самую малость…
— Нет.
— Посмотри на нее, ты понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать? Ты должна это сделать! Ты должна это ей и себе.
И тут меня прорвало — злость, копившаяся годами.
— Зачем она приехала сюда? Умереть на твоих руках? Отстаньте вы от меня со своей теленовеллой! — я резко встала и вышла из комнаты. Зашла в туалет и там заперлась. Тетина туалетная комната была обильно украшена искусственными цветами. Шелковые нарциссы и лилии заполняли большую глиняную вазу, края унитаза обрамляли белые тюльпаны. От запаха духов и кремов у меня закружилась голова. Усевшись на розовый коврик, я вытащила из кармана сигареты. Если бы Рут узнала, ее бы удар хватил. Но мне было всё равно. Я закурила. Клубы дыма слегка успокоили водоворот, и я позволила головокружению унести меня отсюда…
Ладно, сказала я себе. Ей нужно пять минут? Она их получит. Я бросила окурок в унитаз. Из зеркала на меня смотрело напряженное лицо со сжатыми губами и красными от усталости глазами. Он прав, сказала я себе. Немного жалости к ней, а может, и радости…
Ополоснув лицо, я вышла из туалета. Пятеро взрослых людей, в молчании пивших чай, вопросительно посмотрели на меня.
Я села с ней рядом.
— Вот и я, — хрипло сказала я. — Я тебя слушаю.
Шелковая косынка сползла, приоткрыв гладкий безволосый череп. Измученное серое лицо в морщинах всё еще было красивым. Маленькое хрупкое тело делало ее похожей на потерявшегося ребенка. Меня окатила волна жалости, но я не могла дать ей волю. Нет, мадам, ворчала моя память, не будет вам помилования! Не так это просто!
Да, это было не просто. Слезы душили меня. Всю жизнь я думала об этой встрече — что я скажу и о чем промолчу, что прокричу, а что прошепчу. А теперь я была беззащитна.
— Я не умираю, — прошептала она. — Не надо плакать.
— Я не плачу.
— Я поправлюсь, — она протянула ко мне прозрачную руку.
Краем глаза я увидела, что Рут, Шамир и дедушка выходят из гостиной и скрываются в кухне.
Я села на ковер у ее ног и положила ее руку себе на голову. В ее теле что-то глухо скрипнуло. Во мне всё сильней звучали голоса: «Она потеряна. Она потеряна. Я снова ее теряю».
— Ты не умрешь! — сказал кто-то моим голосом. — Ты не можешь умереть… — сердце, всегда сжатое в кулак и твердое от злости, оттаивало, становясь мягким и нежным.
— Не плачь, — снова прошептала она.
А я и не заметила, что плачу…
Папа смотрел на нас и всё понимал. Как всегда. Он знал, что всё произойдёт и без его вмешательства.
— Послушай, — прошептала она. — Эта история с картинами…
— Это не важно.
— Да, но послушай. То, что здесь сейчас происходит… Всё началось из-за меня.
Она закашлялась. Папа поднес к ее губам стакан с водой.
— Хватит, — попросил он. — Тебе нельзя волноваться. Поговорите завтра.
Но она не согласилась.
— Нет, не завтра. Габи должна услышать это от меня, — в ее взгляде, устремленном на меня, было всё — надежда и отчаяние, раскаяние и печаль. — Помнишь тот день, когда увезли Якоба? Это случилось из-за меня. Из-за того, что рассказал мне Лиор, а я не поняла. Вы были детьми, маленькими детьми, Лиор рассказал мне, что у Якоба в кладовке есть голые девушки, и он разрешает вам смотреть, как они танцуют раздетыми, а он трогает их… — она закрыла глаза. — Это был кошмар! Ужас! Я не решилась задать Лиору ни одного вопроса. Я испугалась. Я боялась Якоба, боялась того, что, как я думала, он делает с вами там, в своем подвале. Я спустилась туда и видела, как вы трое танцевали какой-то чудной детский танец, но всё это уже не казалось мне невинным… Я тут же позвонила Вере-Лее Курт, матери своей подруги Сары…
— Ты знала Сару Курт?
Она устало кивнула.
— Да, она жила недалеко отсюда. Ты не помнишь ее? Ладно, не важно… Вечером, когда Лиор вернулся домой, он плакал и кричал, что я ничего не поняла, что Якоба нельзя отправлять туда. Он кричал, что я… Что никто не понимает… Что эта картина… Когда Якоба госпитализировали, врачи обнаружили у него всякие отклонения. Больше никто не говорил о голых девушках, и я забыла. И только твой дедушка продолжал сердиться. Он не простил меня.
И я тебя не простила, мама. Ни за Якоба, ни за всё остальное.
— Но какое отношение это имеет к свистопляске, которая тут происходит? — сухо спросила я.
Ее щеки залил нездоровый румянец. Она закрыла глаза и опять закашлялась. Кашель разрывал ее тщедушное тело.
— Ну, хватит! — сказал папа, смачивая ей губы. — Тебе нельзя волноваться.
Ее лицо снова приобрело сероватый оттенок. Она сидела, закрыв глаза, и понемногу успокаивалась.
— Когда я переехала в Соединенные Штаты, мы с Сарой опять стали встречаться. Иногда мы с ней вместе ездили в отпуск. Полтора года назад мы с ней были в Берлине, — мама говорила, не открывая глаз. — Там была большая выставка под названием «Венская красота», ретроспектива художника, дотоле мне неизвестного, — Пауля Зуциуса. Мы несколько часов простояли в очереди в музей. Главная экспозиция была во внутреннем зале, который они назвали «Будуар венских девушек». Там были три картины Зуциуса, впервые представленные публике. В зал впускали маленькими группами. Мы долго ждали, я уже хотела уйти, но Сара сказала, что это должно быть что-то необычное. Единственное в своем роде. Наконец, мы вошли.
— Каждая картина висела на отдельной стене, и каждая была шедевром! Они поражали воображение. Это был гимн красоте, женственности, молодости и страсти. Четвертая стена была пуста. Экскурсовод сообщил, что эти картины предоставил для выставки европейский коллекционер. Он сказал, что Зуциус написал серию из четырех картин. На четвертой картине девушки нарисованы обнаженными. Она выставлялась один единственный раз, а потом исчезла. Я смотрела на картины с восторгом, который вызывает в нас большое искусство, и вдруг вздрогнула. Одна из девушек напомнила мне портрет, висевший в доме Макса…
— Портрет Эстер, — прошептала я.
— Вот именно! Я тоже так подумала. Я была потрясена. Со смехом, словно извиняясь за бредовую идею, я сказала Саре, что могу поклясться, что вон та рыжеволосая девушка — тетя отца Амнона. Она вовсе не сочла это бредом. Ей было известно, что семья родом из Вены, и, очевидно, она быстрее меня сумела связать вместе детали. Она спросила, были ли у нас дома такие картины, может быть, картина с голыми девушками. Я вдруг поняла, о чем много лет назад говорил мне Лиор, и разрыдалась. Она вывела меня на улицу. Я была в истерике. Я всё ей рассказала. Она сказала, что Вера — ее мать — много рассказывала ей о Якобе, что он произвел на нее сильное впечатление, и что он всё время говорил о своих девочках и рисовал непонятные рисунки… — мама замолчала.
