Мужу, видать, лучшего и не надо было. Наум же мне советовал: «Женись на ней, человеком будешь (я холостой еще был), одетым, обутым, сытым, пиши себе, а не сможешь — она напишет, ты только подписывай». Вот ведь. За что только красавица так старалась для этих брюконосителей?
Мне такие подруги не попадались, но я не очень переживал. Зато у меня их было больше, я, что называется, возмещал качество количеством и в принципе жил ничего себе. Но как только женился, сразу перестали меня посещать и приятели, и приятельницы, а со временем потихоньку-полегоньку я сам превратился в идеального мужа-домработника…
Каким образом моя жена этого достигла? Скорее всего это результат воспитания: всю жизнь за меня никто ничего не делал. Женившись, я продолжал делать то же самое, что и всегда делал для себя. Так что все осталось по-прежнему, с той лишь разницей, что раньше женщины приходили и уходили, а теперь нет.
Но, в отличие от подруги моего приятеля с Преображенской, та женщина, которая ко мне пришла насовсем, она… была милая и трогательная, и смешная, к тому же близорукая и всего на свете боящаяся: громкого звука радио, сильного огня на газовой плите; ключ в замке она поворачивала обязательно два раза и постоянно страшилась потерять или забыть что-нибудь, поэтому вне дома из рук не выпускала ничего; упаси боже ходить по городу с незастегнутыми карманами! Последнее вполне оправданно: уж я-то терять умею! Она опасалась, что стена дома обвалится как раз рядом с софой, где образовалась небольшая трещина; если с дерева в лесу свисает сухая ветка, она обойдет его, и дом зимой обойдет, если увидит висящую под крышей сосульку, а вот из-за черного кота она с дороги не свернет, хотя, выйдя из дома, за зонтом ни за что не возвратится, пусть на улице и льет как из ведра…
В литературе женщин чаще всего изображают загадочными, романтичными или же по-детски бесхитростными. Встречаются и героини. В Зайце тайн нет. Бесхитростная? Как сказать… Маленькие хитрости бывают и у ангелов, наверное, у Зайчишки тоже, но в ее честных глазах все они видны. А если и есть какая-то тайна, то лишь одна — непонятно, как может сегодня среди всех этих умных, практичных, образованных, деловых, героических, романтических, загадочных женщин откопаться совершенно обыкновенная, которая ну ничуть не хочет блеснуть?
Мне встречались таинственные, но после недолгого общения очень даже блекли, словно выветривались, хотя оставаться могли и образованными, и трудолюбивыми, и красивыми. Мой Заяц не из такой породы. Одевалась не то чтобы немодно, а… доступно, и из-за приобретения тряпок из шкуры собственной не лезла. Всяческую же нарочитую броскость в особах женского пола она весьма ехидненько отмечала. «Чем некоторые женщины старше, — заметила она однажды, смотря телевизор, — тем короче становятся их платья…» Эти «некоторые» были довольно именитые певицы.
Об отношении же ее к моей персоне мой приятель Станислав сказал своей жене этак полуиронически: «Да она с него пылинки сдувает». Но прозвучала словно бы зависть. Ведь с самого Станислава при всех его талантах вряд ли какая-либо из жен сдувала пылинки.
Познакомились мы с Зайцем в кабинете генерала, когда тот ей что-то диктовал. Вернее, там я ее впервые, увидел, и она произвела на меня впечатление именно этой самой своей простотой, естественностью и едва угадываемым благородством. Была она в то время секретаршей генерала. Сей факт — хотя тогда я этого предвидеть не мог — сыграл в дальнейшей моей судьбе немаловажную роль.
У таких людей, как Зайчишка, нет нужды бежать от собственной тени, они живут терпеливо и безотказно работают, и это — героическая жизнь, если разобраться. Я не хочу сказать, что достижения тех, кто на производстве выполняет за год пять и больше планов, можно сравнить с успехами стенографистки. Но ведь и она не виновата, что ее труд иначе планируется и нормируется, а бывают и вовсе ненормированные рабочие дни, по двенадцать и более часов в сутки; приходится часто просиживать в три раза больше других, менее опытных или менее добросовестных (увы, всем предпочтительнее машинистки высокой квалификации). У нее есть медаль «Ветеран труда», но я не видел, чтобы она ей в чем-нибудь помогла, даже в двадцатипроцентной добавке к пенсии ей отказали, потому что ее стаж не заработан в одном учреждении, как будто ее вина, что учреждения реорганизовывались или просто ликвидировались… Но сорок лет беспрерывного труда тем не менее есть, и долг в отношении природы тоже выполнен — ребенка родила и вырастила, несмотря на предательство мужа. Ближе и дороже, чем сын, у нее никого на свете нет.
Какие это были прекрасные годы! Каждый из нас занимался своими обязанностями, это конечно. Но во всем остальном мы были свободными. Остальное — черт знает какие условности, которыми люди везде ухитряются осложнять свою жизнь: у нас не было собаки, кошки тоже, цветы держали только такие, которые можно долго не поливать, канареек и золотых рыбок мы не заводили, нам ничто не мешало куда-нибудь идти-ехать.
Ее родственники уже смирились с моим существованием, нас не беспокоили; моих пьяниц ей удалось отвадить, вернее, они сами ушли: она к ним относилась тоже как-то доверчиво, доброжелательно и даже уважительно, и они, видя это, не захотели ее обижать — люди ведь, как ни говори.
Вещей и мебели у нас лишних не было. У нее — потому, что на небольшую зарплату много не купишь, я же просто не привык их иметь. Средства для сносной жизни имелись, но мы не разбрасывались, где можно — экономили. Даже перешивали старую одежду, когда это имело смысл. Так, например, из красивой шерстяной подстежки моего пальто родился пирпендончик (выражение Зайца) — жилетка. Заяц оказалась крупным изобретателем в области лингвистики: «уконтрапупить» — потерять или испортить, «сгрибчить» — помять… «Я там не собираюсь долго колдыбачить»… Что бы это означало? — недоумевал я. Оказывается, она собралась идти в магазин и не будет там задерживаться. Я однажды серьезно прикинул: не создать ли новый язык специально из Зайчиных слов, ведь на нем можно говорить не хуже, чем какое-нибудь племя африканцев: «надев пирпендончик, колдыбачил по газону и сгрибчил там всю растительность»… А? Звучит?
Итак, мы были относительно свободны и ценить это умели.
А теперь… один батончик, двести граммов масла… И это хорошо, что мало, что не знает она, какие тут порядки (надо таскать как можно больше, потому что ходить сюда разрешается не как в больницу, а только раз в месяц). Но и как можно больше нельзя…
Положено-то всего пять килограммов всякого-разного. Таскать много ей предстояло позже, и не мне, а человеку более близкому, но гораздо менее благодарному. И будет она ездить несколько лет, в морозы и жару, в три погибели скрючившись, в автобусах, поездах, ночевать на холодных автовокзалах, ходить пешком, согнувшись под тяжестью мешков, спать на скамейках в сквозняке, просить и унижаться, и выслушивать грубую брань весьма стервозных баб, чтобы взяли для сына передачу. Пока же она этого не знала и я, естественно, не знал. Это было будущее — страшное для матери. В этом будущем я участвовал, все ее страдания переживал и сказал себе: если, не дай бог, я когда-нибудь окажусь надолго за решеткой, то лучше с голоду умру (а ведь с голоду там еще никто не умирал), но не допущу, чтобы в угоду моему желудку хоть кто-нибудь так мучился.
Ну а теперь мне было ужасно смешно, и всем другим, которые здесь находились, — тоже. Но именно оттого, что и батон был маленький, и масла мало, именно оттого сердце согрелось теплой волной нежности: как это невероятно приятно, неповторимо хорошо — находясь в жесткой действительности, сознавать, что есть на свете чистая душа и она о тебе заботится, беспокоится.
Вспомнилось, как на заре нашей совместной жизни в ресторане «Северный» я исполнял индобразильские серенады и весь зал мне аплодировал, а маленькая Зайчишка встала и слушала посвященную ей музыкальную авантюру — душа наивная, она-то не подозревала даже (и никто не понимал), о чем я пою, как не знал этого и я сам…
Сначала мы сидели за столом и праздновали день ее рождения — Александр (он только что вернулся из армии), Зайчик и я. Мы, конечно, потихоньку смаковали коньяк (Заяц нюхала) и кушали. Это была наша первая встреча втроем.
Мы слушали местного платного Карузо, который в сопровождении ансамбля «Ребята с дикого Запада» ревел, как страдающий муками ревности муж. Мне пришла идея: я дал их руководителю десятку (тогда цены были сравнительно низкими), чтобы он позволил мне исполнить арию в честь моей жены, присутствующей здесь… «Без аккомпанемента, пожалуйста» — и представился ему так: я старый эстрадный волк, объездил Южную и Северную Америку, Италию, Францию, Грузию, пел в Китае, где меня слушал сам Мао, был даже приглашен в театр «Ла Скала», а в Большой театр не попал только из-за интриг завистников. Так что руководитель ансамбля «Дикие утки» (а может, «Удалые поросята» — в моей артистической жизни их столько встречалось, что все и не запомнишь) разрешил мне исполнить без сопровождения его группы.
