— Да! Чуть не забыла!..
Она открыла сумочку, достала маленький сверток и вручила мне: «Посмотрите дома». Затем, пожав руки, мы расстались.
Я энергично зашагал прочь. Отдалившись метров на двадцать, повернул обратно и тихонько, скрываясь среди прохожих, возвратился к месту, где ее оставил. На улице было уже темно. И вот я ее увидел, она оживленно разговаривала с тем гражданином в кожаном пальто. В этот момент к ним еще один подошел. Стало ясно, что я все время был под наблюдением каких-то людей, не захотевших почему-то мне показаться.
Конечно же, у первого фонаря я сверток развернул, надеясь обнаружить пачку бумажек светло-коричневого цвета. Но в нем был… ремень. Обыкновенный брючный ремень. Со злостью сунул его в свою большую сумку и отправился домой, ломая голову над вопросом: что бы это значило? Что же это, если не намек: дескать, придется тебе потуже затянуться, потому что ни шиша больше не получишь, раз такой неблагодарный — ничего не пишешь собственной рукой… А пошел он к черту! Не такой я дурак, чтобы послать ему туда хотя бы строчку.
Когда же я дома еще раз с неприязнью стал осматривать ремень, то заметил на внутренней стороне, на всю длину, едва различимый шов, а в нем тонюсенький капроновый замочек-молнию. Потянув, я открыл потайной карман… пустой. Так вот в чем дело! Ремень-то с секретом…
Ну, а что мог означать сей секрет? Вероятно, здесь должно получиться, стал я размышлять примерно так: я что-нибудь пишу на тонкой папиросной бумаге, складываю, всовываю в потайной карман ремня, звоню даме (телефон она оставила), и мне назначают встречу с кем-нибудь в общественном туалете, где я, зайдя в одну из кабинок, снимаю ремень и передаю поверх перегородки или под ней в другую кабинку, откуда мне, в свою очередь, передается такой же ремень, в потайном кармане которого, вероятно, находится вознаграждение, так называемый гонорар…
На другой день я позвонил даме, и она выразила радость по поводу того, что я вспомнил о ней, что я себя хорошо чувствую, что на улице хорошая погода, а… ремешок, ответила она на мое недоумение, он в некотором роде как бы символичен. Так она именно и выразилась, а что он символизирует — не объяснила. Но символ-то, мягко говоря, попахивал черт знает чем. Так что сто рублей в конверте, догадался я, были мне даны на хлеб, а ремень послужил сигналом, что могу заработать и на масло…
Вроде ничего особенного не произошло. Что из того, что меня вспомнила хорошая знакомая, оказавшаяся знакомой другого знакомого с широкими взглядами на жизнь, проживающего в Тель-Авиве? Но он теперь почему-то нуждается в том, чтобы я ему написал… о своих взглядах. Что же с ним случилось — ему своих не стало хватать? Однако я же не путешествую по Индии, имея возможность любому издателю в мире посылать мои путевые заметки…
Опять же подарки: если их кто-то мне делает — это его личное дело, равно как и мое — принимать или нет. Единственно, подарки, мне кажется, жидковаты. Я не требую, чтобы мне прислали «фольксваген», но и мелочиться все же неприлично как-то, ежели ты занимаешь солидную должность в крупном деле…
Конечно, у нас в стране некоторые «подарки» стали рассматриваться как взятка, а взятка есть стремление подкупить или, проще говоря, купить… Меня до этого случая еще никогда купить не пытались, так что опыта нет. Но если кто-то считает морально оправданным меня купить, то почему?.. Разве я чем-нибудь давал повод? Да, конечно, жизнь моя несколько отличается от жизни Героя Социалистического Труда, но я стремлюсь тоже хоть немного, но делать все-таки полезное. Ведь эту страну для жительства я выбрал добровольно. И об этом не следовало бы забывать. Я мог бы совершенно закономерно уехать в Швецию и не узнать никогда, что Тийю живет в Эстонии. В Швеции моя семья, самые близкие люди. А я сегодня даже не могу сказать, что увижу когда-нибудь мать… Что смогу побыть хотя бы на ее могиле. Вот ведь таковы для меня результаты игры, когда шахматная доска — материки и моря, а в качестве пешек — люди. Мы вместе когда-то что-то критиковали… но по-разному Я чем-то недоволен, но и мною кто-то недоволен. Я кого-то критикую за что-то, но и меня критикуют за то, что я критикую; так и живем — критикуем. Но я же не маленький, умею различать подлость, хитрость, всевозможные гадости, однако о них считаю необходимым высказываться здесь, а не в Тель-Авиве. Оттого, что все хорошее (которое тоже, конечно, констатировать необходимо, — во всяком случае, приятно) должно быть естественным, делать ударение на нем не нахожу необходимости.
Дни стояли сырые, как все последние зимы, падал снег, транспорт больше стоял, чем двигался, на остановках скопище пассажиров, всем надо ехать, но у городских властей, говорят, нет средств, а у жителей энтузиазма для очистки улиц от снега, в результате задерживаются или вовсе не поступают нужные производствам грузы, опаздывают или вовсе не добираются до станков рабочие. А мне с кем бы поделиться мыслями? Конечно, у нас масса эрудитов со степенями даже, но многие из них, мне кажется, озабочены именно своими степенями, чтобы блеснуть в печати, рассказать что-нибудь умное с экрана телевизора. Они десятилетиями заседают на конференциях, меняются лишь направления словосочетаний, но проблемы остаются и усугубляются, а речи, как бумеранг, возвращаются, обернувшись во вред. Правда, с экрана на нас часто смотрят и действительно толковые люди, честные, искренние, но как я их вне телевизора найду, вот прямо сейчас?
Меня хотели купить на том основании, что я чем-то недоволен. Но всем довольны могут быть лишь казнокрады, которых пока еще не поймали. Я не люблю, в частности, надоевшую до смерти болтовню, создающую у людей привычку слушать не слыша. Хотя эта разговорня часто ведется под знаком идеологической работы, мне она представляется идеологической диверсией, сеющей безразличие, уничтожающей остатки былого энтузиазма.
Я недоволен тем, что при всех наших трудностях мы тем не менее твердим: сегодня всего больше, чем было вчера. Представим себе ярославского или челябинского рабочего, которому говорят с экрана, что он здорово живет, у него всего навалом. Он бежит в магазин и, кроме водки и рыбных консервов, ничего не находит…
Революцию люди делали босые и голодные и справились благодаря тому, что знали: вопрос в том, быть или не быть. И сейчас надо не хвастать, а признавать честно, что живем трудно, но жить нетрудно не можем: наша идеология противоположна другой идеологии, борьба идет за конечный результат. Он каждой идеологии по-разному видится, следовательно, все грамотные люди должны понять, что борьба ведется не на жизнь, а на смерть. Неужели какой-нибудь чудак может допустить мысль, что капиталисты мирно расстанутся с тем, что для них является основой жизни? В сосуществование двух систем они, конечно, не верят, они знают, что мирное — на самом деле мирное! — сосуществование для них гибель: от них один за другим откалываются народы и приходится, хочешь не хочешь, медленно сдаваться. Наплевать им на прогресс и человечество, в их понимании человечество — это они. И уж если им суждено погибнуть, так пусть весь свет летит в тартарары: «Не будет нас, пусть же не будет никого». Поэтому нас со всех сторон стараются окружить всевозможными базами, блоками, союзами, пактами, актами. А из тех, кто с нами, не все сильны. Многие только вчера приобрели свободу; им не помочь — тогда и нам не выдержать. И вот мы помогаем, и наша победа заключается в сохранении мира.
А теперь я уже размышляю не в глобальном масштабе. Я думаю конкретно о нас — о потомках тех, кто совершил революцию, пусть сам я к ним не отношусь, к сожалению. Если бы я мог похвастать хоть каким-нибудь троюродным дедом, который сам видел живого Ленина!..
Мы недовольны, что прилавки не ломятся от деликатесов, что наша жизнь становится утомительной; мы говорим, что устали от бесконечной толкотни, от неорганизованности, от бесхозяйственности; что раньше люди были не такие злые, не такие жадные, жили беднее, но дружнее. Конечно, есть позади и разные плохие периоды — война, культ личности; одна из причин безразличия: «…Кому это надо?.. Да никому не надо…» Народ, отдававший все силы строительству социализма и получивший за это однажды по шее, становится недоверчивым.
Так вот, культ личности и меня давно стал волновать — культ личности каждого отдельного человека. Разве не в этом заключается ответ на все предыдущие недовольства?
Нижеследующий текст никак не относится к тем людям, благодаря кому мы все же сыты и одеты, но отражает многие наблюдения. Итак…
Работать хотим как можно меньше, получать, естественно, больше. Работой не дорожим: ее у нас на всех хватает. А потому мы и придумали жить так, чтобы нам было удобнее. К доверенным нам государственным объектам относимся как к своей собственности: хочу — обслужу, не хочу — к черту пошлю. Дашь пятерку — повезу, нет — пешком ходи; дашь десятку — место в гостинице получишь, в ресторан без очереди пустят; дашь тысячу — место в лучшей клинике добудешь, дашь две — место на кладбище можешь заранее купить. Те, кому дают, работают только ради тех, кто дает. А мы, кто дает, откуда берем? Мы берем у тех, кто дает нам, и тоже делаем все хорошо, но только для тех, кто дает нам…
