— Ну, как дела? — усаживаясь, спросил я. — Есть не хочешь?
Покачав головой, она продолжала рисовать на песке. На щеках у нее выступили лихорадочные красные пятна.
Развернув свой поднос, я прочитал этикетку на сандвиче: «Бри[25] и виноград с французской булкой».
— Что за ерунду они тут готовят! — Положив сандвич обратно на поднос, я откинулся назад и сложил на груди руки. Анджелина по-прежнему на меня не смотрела. — Ну что? Они тебя прощупывали?
Она перестала чертить, но на меня так и не взглянула. Подняв вторую руку, она также засунула ее под мышку и еще больше наклонилась вперед.
— Ну?
— Я же говорила вам — разве я вам этого не говорила?
— Что говорила?
— Я говорила, что мне никто не верит. Они знают, кто я, и думают, что я лгу.
— Они? — Я кивнул в сторону полицейских. — Почему же? Что они тебе сказали?
— Они явно видели ту запись. Кажется, они думают, что я… — Она вздохнула и задумчиво потянула себя за нижнюю губу. — Кажется, они не верят ни одному моему слову.
— Кто именно? Дансо? Стразерс?
— Оба. Я показала им, где пряталась, когда увидела его — вы знаете, что он делал, — и теперь они говорят: оттуда, где стояла, я не могла точно увидеть, кто это сделал. — Она приподнялась и мелкими зубами прикусила свой мизинец. — Хотя я точно знала, что это он, потому что следовала за ним через ущелье и слышала, как он устраивает взрывы. Теперь они говорят, что я должна все честно рассказать, а молодой сказал…
— Стразерс?
— Он сказал, что я ненадежная свидетельница и что ему придется писать дополнительный отчет или что-то в этом роде. — Она вытерла нос тыльной стороной ладони. — Я знаю — это потому, что они видели меня на той записи.
Я коротко рассмеялся.
— Нет, Анджелина. Они тебе верят.
Она посмотрела на меня.
— Они тебе верят. Правда. Просто они полицейские. Они не думают о том, как поймать твоего отца, они уже в будущем — в суде, и думают о том, насколько весомым будет твое свидетельство.
Она посмотрела на меня так, словно собиралась что-то сказать, но потом передумала. Недовольно хмыкнув, снова погрузила пальцы в песок. Воцарилось молчание. По траве пробежал ветерок, надувные палатки сзади нас захлопали, как паруса. Я развернул сандвич и начал есть. Линии на песке становились все длиннее и сложнее. Покончив с сандвичем, я отпил кофе и принялся за салат в пластиковой миске. Закончив, скомкал салфетку и отложил поднос.
— Анджелина!
— Что?
— Никто не знал о том, что у Малачи есть дети. Тебе об этом известно? Он заставил всех думать, что ты родилась мертвой.
Она презрительно фыркнула.
— Лучше бы так и было!
— Нет, — сказал я. Сейчас, вспоминая об этом, я удивляюсь тому, как мягко прозвучал мой голос — словно я о ней заботился. — Лучше бы не было. Правда.
Несколько мгновений она не двигалась, затем подняла взгляд. Лицо ее было удивленным, словно она пыталась понять, не шучу ли я. Глаза у нее покраснели. Долгое время был слышен лишь отдаленный шум невидимого отсюда вертолета, с которого сейчас полицейские осматривали окрестные леса. Когда Анджелина заговорила, голос ее был похож на шепот.
— Джо!
— Что?
— Кому-нибудь будет интересно, если я расскажу, что он со мной делал? Кто-нибудь станет это слушать?
Я помедлил. У меня перед глазами стоял Финн, восторженно повторявший: «Тогда можно будет сделать книгу».
— Слушать станут, — наконец сказал я, — если ты все расскажешь как надо.
— Как надо? А как надо?
— Не знаю. — Я пожал плечами, мельком взглянул на поднос, потом перевел взгляд на небо. Сложил на груди руки. — Но, пожалуй, ты можешь рассказать об этом мне. Думаю, это не худший вариант.
Дансо и Стразерс попросили Анджелину помочь им разобрать бумаги Дава. Я сказал Стразерсу, что он нуждается еще и во мне — чтобы общаться с Анджелиной, — и он не задумываясь согласился. Всего через сутки с небольшим я стал ее представителем. Нас посадили в полицейский катер и повезли на юг острова.
Было свежо и прохладно, небо казалось темно-синим, на западе теснилась стая золотистых облаков — прекрасное освещение для съемок, прищурясь, подумал я. Катер прыгал по волнам, звук двигателя эхом отражался от гранитных утесов восточного побережья острова Свиней, пугая чаек, которые тревожно кричали и кружились над своими гнездами. После зеленого поселка красно-коричневый юг острова теперь еще больше походил на пустыню — словно засуха прошлась только по одному его краю. Несмотря на то что полицейские у пристани что-то бубнили в свои рации, здесь царила таинственная тишина.
Вчера тут высадилась бригада криминалистов, которая, правда, быстро освободила место — уже к одиннадцати часам утра. Криминалисты собрали там расчески и зубные щетки, грязное нижнее белье — все, что могло помочь им получить ДНК Дава. За время пребывания здесь они обнаружили в полумиле от дома, в сарае, коллекцию старой промышленной взрывчатки и бочки с удобрениями — целый арсенал. Утром здесь высадилась армейская группа саперов, оцепив четыре гектара на восточном побережье. Сходя на берег, мы заметили их в отдалении, с собаками на коротких поводках.
С момента нашего разговора Анджелина больше не произнесла ни слова. Она шла, сложив на груди руки, и задумчиво жевала губу, ни на кого не глядя. Время от времени мне казалось, что она смотрит мне в спину, и тогда я оборачивался, но она отводила взгляд, словно ничего не случилось. Больше всего ее смущало то, что говорил Стразерс. Когда он остановился возле изгороди и спросил:
— Так что, лапочка, кто все это построил для папы? — Она только пожала плечами, засунула руки в карманы и принялась водить ногой по песку, смущенно поглядывая через плечо — словно подросток, желающий убедиться, что на него не смотрят.
— Анджелина!
— Он сам, — пробормотала она. — Он сделал это сам. Он никого сюда не пускал.
— Да у него просто золотые руки! Он что, хорошо разбирался во взрывчатке — знал, как надо просверлить дырочку в граните?
Она снова пожала плечами и посмотрела куда-то вдаль. Слова словно сами вылетали у нее изо рта:
— Ага. Наверное.
Казалось странным, что Анджелина упорно дает односложные ответы — «да», «нет», «возможно», — говоря только о том, о чем ее спрашивали. Она неохотно провела нас по окрестностям, показав ручную тележку — на ней Дав возил припасы, которые оставлял ему на пристани торговец из Белланоха, — затем отвела туда, где под слоем брезента Дав хранил свой подвесной мотор, запирая его на висячий замок.
В генераторе кончилось топливо, и когда мы вошли в коттедж, там не было света. Сгрудившись в маленькой комнате в передней части дома, где Дав хранил свои бумаги, мы разглядывали рваные занавески, грязные окна и стены, сверху донизу уставленные стеллажами с потрепанными тетрадями и увешанные снимками.
— Он забрал фотографии. — Мы удивленно обернулись, ведь Анджелина впервые заговорила сама. Она смотрела на обои, где виднелись два пятна. — Он забрал отсюда фотографии. И еще он забрал… тетради. Одну, нет… — Она повернулась и ткнула пальцем в другое место. — Нет, две. Он забрал две тетради.
— Какие фотографии? — спросил Дансо, стоявший рядом с ней и пристально рассматривавший пятна, словно мог уловить какие-то сверхъестественные вибрации. — Что на них было?
— Он с мамой. А на второй он молился.
— Молился?
— Там он кажется мертвым, — сказал я. — Лежит на спине, руки сложены на груди. Такова была его привычка.
Стразерс закатил глаза — за время службы в Глазго ему много раз приходилось иметь дело с психами.
— А что насчет тетрадей? — спросил он. — Которые из них пропали?
Анджелина опустила взгляд и поплотнее запахнула пальто, словно ей вдруг стало холодно.
— Философия смерти ППИ, — пробормотала она. Стразерс и Дансо за ее спиной обменялись многозначительными взглядами. — Она всегда лежала вон там — на этой полке. И еще одна — с философией самоубийства ППИ.
— Ну, что я вам говорил? — одними губами произнес Стразерс, гнусно улыбаясь мне и Дансо. Он был на седьмом небе от счастья, считая себя единственным, кто предсказал самоубийство Дава. — Разве я вам этого не говорил?
— Если бы! — сказал я. — Если бы все было так просто.
7
Пока Стразерс, Дансо и Анджелина снимали с полок тетради и папку за папкой разбирали архивы ППИ — написанные нервным почерком Дава яростные письма, адресованные руководству англиканской церкви, и распечатки библейских стихов, — я выскользнул наружу, пробормотав что-то насчет того, что мне нужно подымить. Никто меня не остановил. Я просто вышел на улицу, свободный как птица, навстречу ясному холодному дню.
