Пока не приедет снегоочиститель, Теган на своем хилом «сивике» явно никуда не уехать.
Я отряхнула комья снега с сапог, сняла их и в носках прошла в подсобку. Там щелкнула шестью выключателями возле батареи, и зал осветился.
Наш «Старбакс» — рождественская звезда, которую зажгли ангелы, подумала я, представив, что наша кофейня — единственное светлое пятно в черном-черном городе. Но Рождество прошло, а ангелов не существует.
Я сняла шапку и пальто, надела черные сапоги под цвет брюк и налепила записку «Не забыть поросенка» на свою форменную футболку «Старбакса» с надписью: «Вы закажите — мы сделаем». Дорри потешалась над моей форменной футболкой так же, как и над всем, что было связано с «Старбаксом», но меня это не волновало. «Старбакс» был моим убежищем. Но сейчас он навевал мне грусть, потому что напоминал о Джебе.
И все же я находила утешение в его запахах и звуках — и особенно в музыке. Зовите ее «коммерческой», «консервированной» или какой хотите, но в «Старбаксе» играла отличная музыка.
— Эй, Кристина, — крикнула я, — включим «Аллилуйю»?
— Конечно! — воскликнула она.
Я вставила в проигрыватель диск «Возвышение: Песни духа»[11] (кстати, Дорри говорила, что ее от этого диска тошнит) и выбрала седьмой трек. Запел Руфус Уэйнрайт, и я подумала: Ах, райские звуки «Старбакса».
Дорри, как и сто тысяч миллионов других людей, насмехавшихся над «Старбаксом», не понимала одного: в «Старбаксе» работали точно такие же люди, как они. Да, «Старбакс» принадлежит какому-то толстосуму, и да, это сеть кафе. Но Кристина — местная, и она живет в Грейстауне, так же как и Дорри. И я тоже. И остальные девочки-баристы. Поэтому — какая разница?
Я вышла из подсобки и принялась распаковывать коробки с выпечкой, которые привез Карлос, парень из нашей службы доставки. Я все время отвлекалась, поглядывая на фиолетовые кресла у входа, а обезжиренные маффины с голубикой расплывались перед глазами из-за слез.
Хватит, приказала себе я. Соберись, или день будет длинным.
— Ого, — сказала Кристина, встав передо мной. — Ты постриглась.
Я подняла голову:
— М-м… да.
— И покрасилась в розовый.
— Это ведь не проблема?
В «Старбаксе» действовало правило, запрещавшее видимые татуировки, кольца в носу и другой пирсинг на лице. То есть татуировки и пирсинг иметь было можно, а вот демонстрировать их — нельзя. Краситься в розовый цвет, кажется, не возбранялось. Хотя мы, конечно, никогда этого не обсуждали.
— Гм. — Кристина внимательно оглядела меня. — Нет, все нормально. Просто я не ожидала.
— И я тоже, — шепотом сказала я.
Мне не хотелось, чтобы Кристина меня услышала, но она все равно услышала.
— Адди, все хорошо? — поинтересовалась она.
— Конечно, — ответила я.
Заметив наклейку на моей футболке, Кристина нахмурилась:
— И какого же поросенка ты не должна забыть?
— Что? — Я опустила глаза. — Э-э… не обращай внимания.
Я подозревала, что поросята в «Старбаксе» тоже запрещены, и не видела смысла злить Кристину, рассказывая ей всю историю. Если спрятать Гавриила в подсобке, как я задумала, она о нем никогда не узнает.
— Ты уверена, что все хорошо? — проговорила она.
Я широко улыбнулась и оторвала записку:
— Лучше не бывает!
Кристина вернулась к кофе-машине, и я сложила записку вдвое и сунула ее в карман. Потом подтащила выпечку к стеклянному шкафчику и, надев полиэтиленовые перчатки, принялась ее туда выкладывать. Кафе наполняли звуки голоса Руфуса Уэйнрайта, который пел «Аллилуйю», я начала подпевать, и меня охватило почти приятное чувство, ну, знаете: «Жизнь — отстой, но есть же на свете хорошая музыка».
Но когда я вслушалась в слова — внимательно вслушалась, а не как раньше, — это почти приятное чувство ушло. Мне всегда казалось, что раз в этой песне столько «аллилуй», то она, наверное, вдохновляющая и поется в ней о Боге или о чем-то в этом духе. Но оказалось, что кроме «аллилуй» в ней были и другие слова, совсем не воодушевляющие.
Руфус пел о любви и о том, что любовь не может существовать без веры. Я замерла, потому что то, о чем он пел, было мне очень хорошо знакомо. Я прислушалась еще внимательней и с ужасом поняла, что это песня о парне, которого предала возлюбленная. А эти трогательные «аллилуйи»? Они были не воодушевляющими, а… «холодными и искаженными» — ведь так и пелось в припеве!
Почему мне вообще нравилась эта песня? Она же стремная!
Я направилась к проигрывателю, желая сменить диск, но не успела: началась новая песня. Зазвучала госпел-версия «Восхитительной благодати»,[12] и я подумала: Что ж, это намного лучше искаженных аллилуй. И еще: Пожалуйста, Господи, мне нужна Твоя благодать.
(глава восьмая)
В пять часов мы закончили утренние приготовления, а в 5:01 в нашу стеклянную дверь постучался первый клиент, и Кристина официально открыла нашу кофейню.
— Счастливого дня после Рождества, Эрл, — сказала она крупному мужчине, стоявшему снаружи. — Не ожидала тебя сегодня увидеть.
— Думаешь, моим клиентам не все равно, какая на улице погода? — сказал Эрл. — Ошибаешься, дорогая.
Он вразвалку прошел внутрь, впустив за собой струю морозного воздуха. Это был розовощекий здоровяк в красно-черной ушанке, похожий на лесоруба — что неудивительно, ведь он и был лесорубом. Он водил грузовик, позади которого мне было бы страшно ехать на горной дороге. Во-первых, ездил Эрл с умопомрачительной скоростью в тридцать километров в час, а во-вторых, прицеп его был нагружен бревнами — огромными бревнами, уложенными в пять-шесть рядов. Стоило ограничителям не выдержать — и эти бревна скатились бы и расплющили меня, как пластиковый стаканчик.
Кристина зашла за барную стойку и включила кофеварку.
— Здорово, наверное, когда ты нужен людям, а?
Эрл хмыкнул. Он проковылял к кассе, посмотрел на меня, прищурившись, и сказал:
— Что ты сделала с волосами?
— Я их остригла, — сказала я, наблюдая за выражением его лица, — и покрасила. — Он молчал, и я спросила: — Нравится?
— А какая разница? — ответил он. — Это твои волосы.
— Я знаю. Но…
Я поняла, что не знаю, что мне сказать. Почему мне было так важно, нравится Эрлу моя прическа или нет? Опустив взгляд, я взяла у него деньги. Он всегда заказывал одно и то же, поэтому можно было не задавать вопросов.
Кристина добавила в мокко с малиной для Эрла щедрую порцию взбитых сливок, сбрызнула их ярко-красным сиропом из малины и накрыла все это сверху белой пластмассовой крышечкой.
— Готово, — объявила она.
— Спасибо, девушки, — сказал Эрл.
Он поднял стакан так, как делают перед произнесением тоста, и вышел.
— Думаешь, приятели-дровосеки Эрла смеялись над ним за то, что он пьет такие девчачьи напитки? — обратилась я к Кристине.
— Ну, разве что разок, — ответила она.
Звякнул колокольчик над входной дверью. Парень придержал ее, пропуская свою девушку. По крайней мере, я решила, что они пара, потому что они напоминали пару — влюбленные и смешные. Я сразу же вспомнила о Джебе — я не думала о нем целых две секунды — и почувствовала себя одинокой.
— Ого, еще жаворонки! — заметила Кристина.
— Скорее уж совы.
Парня я помнила со школы. У него были припухшие глаза, и он пошатывался так, будто всю ночь не спал. Девушка, которая тоже показалась мне знакомой, зевала без остановки.
— Слушай, перестань, а? — сказал парень зевающей подружке. Я вспомнила, что его звали Тобин и что он учился классом старше меня. — У меня скоро комплекс выработается.
Девушка улыбнулась и снова зевнула. Как же ее звали? Энджи? Да, Энджи, и девичьей привлекательности в ней было кот наплакал, так что я в сравнении с ней чувствовала себя девочкой-предевочкой. Вряд ли она это нарочно. Она вообще вряд ли знала, кто я такая.
— Вот здорово! — сказал парень. Потом он развел руки в стороны и посмотрел на нас с Кристиной: — Она думает, что я скучный. Я ей наскучил — вы представляете?
Я постаралась смотреть на него с приветливым, но ни к чему не обязывающим выражением лица. Тобин носил неряшливые свитеры, дружил с тем парнем из Кореи, который говорил «жопень», и все его приятели были жутко умными. Такими умными, что я чувствовала себя тупой, как черлидерша, хотя не была черлидершей, да и совсем не считала, что черлидерши тупые.
Ну, по крайней мере, не все. Разве что Хлоя-которая-бросила-Стюарта.
— Эй, — сказал Тобин, показывая на меня пальцем, — я тебя знаю.
