A long shadow of silence
Follows every word.
* * *
Нам досталась странная дружба:
Переписки хрупкий пунктир,
Голосов бестелесные встречи,
Фотографий застывший мир.
Расстояния, годы, границы –
Ни коснуться, ни рассказать.
Все же близко живем друг от друга –
Не рукой, так душой подать.
Чужая смерть
Иногда ко мне в гости приходит чужая смерть. Я подаю чай. Чужая смерть пьет чашку за чашкой, медленно мажет свежую булку апельсиновым джемом. Разомлев от угощения, она постепенно становится раскованнее и общительнее и наконец полностью завладевает разговором. Она любит рассказывать о своей работе, о своих, как она их называет, «клиентах». Чужая смерть приходит в возбуждение, жестикулирует, много смеется (у нее удивительно ровные зубы), раскладывает на скатерти печенье и сахарные кубики, чтобы пояснить ситуацию и точнее передать расположение действующих лиц. Я вежливо поддакиваю, а между тем волосы у меня на затылке шевелятся и норовят встать дыбом. Я пыталась надевать косынку, но волосы прорастают сквозь ситец, как трава сквозь асфальт.
Она говорит и говорит, а я все киваю и киваю, как фарфоровый болванчик. Дело в том, что я надеюсь: однажды она заговорится и опоздает на работу, собьется с графика, пропустит кого-нибудь по списку, а там уж будет поздно наверстывать упущенное. Но каждый раз она вовремя спохватывается и начинает собираться. Я пытаюсь уговорить ее не торопиться, выпить еще чашечку. Но тон ее резко меняется, становится сухим и официальным. Она быстро прощается, берет свой чемоданчик и уходит.
Я убираю в буфет банку с ненавистным джемом и долго слежу из-за занавески за удаляющейся тенью. Меня душат злые слезы бессилья.
Instead of a love poem
I do not set my poems in orbit around you.
I carve a long hand out of words
To scratch an unreachable itch.
I squeeze my breath through a broken branch
That is hollow and drilled full of holes.
I cling to metaphor's slender bridge
Above a churning abyss.
What would compel me to spell out your name
When my moist whisper pours it into your ear?
Why perfume paper with words,
When, thinking «He likes coriander»,
Двойнику
Став зазеркальным призраком, химерой,
Забыв земную твердь и хлеб земной,
Освободившись от сомнений и от веры,
Не позову тебя уйти со мной.
И за тобой я не пойду вдогонку.
Несовместимы разные миры.
Но между ними – паутинно-тонкий
Пунктир из небылицы, снов, игры.
В.А.Лейкину
Нет, не пробоина, а око и окно,
Распахнутые в тайный мир печали,
Где стаи звезд гуляют в глубине,
И даль любая – лишь преддверье дали.
Теперь спеши мгновение поймать
На холст, на лист, на белизну экрана –
Прекрасна восходящая душа
В зиянии своей смертельной раны.
Л.В.Зубовой
Мне ночь была дарована под кровом,
Где дымный воздух пропитался словом
И книги вверх уходят этажами.
Я угадала там, за стеллажами,
Проемы, своды, дверцы, тайники.
Всю ночь там шелестели шепотки,
В мой сон вплетая нити сновидений.
Мои ресницы задевали тени
Свечи, сокрытой ширмою руки.
Была я гостьей поздней и случайной.
А потому квартиры этой тайны –
Не мой удел. Я ни единый миг
Из ночи той не посягну присвоить,
Ни строчки, там услышанной, раздвоить
Переложением на мой дневной язык.
Учитель Тай Чи
Памяти Мастера Ченг Хсианг Ю, 1929 – 2010
Жизнь не идет на сделки,
Смерть не делает уступок.
Невозможно приостановить течение
Потока, уносящего лодку,
Невозможно измерить глубину
Бездны, которая ее поглотит.
Мой учитель был мудрым человеком.
Я исписывала страницу за страницей
Поспешными каракулями,
Пытаясь схватить, запечатлеть в словах
Неуловимое и непрестанное движенье.
Когда тетрадь заполнялась наполовину,
Я покупала еще одну, про запас.
Мой учитель был старым человеком.
Теперь я гляжу на белые листы...
Я могла бы заполнить их
Своими собственными размышлениями.
Я могла бы найти себе другого учителя.
Я могла бы убедить себя, что эта бумага
Имеет иное предназначение –
Вести учет текущим делам,
Собирать рецепты супов и запеканок...
Но страницы останутся пустыми...
Жизнь не идет на сделки,
Смерть не делает уступок.
Год спустя
Я гляжу на заснеженный холм,
Поросший прозрачной черной щетиной,
И вижу бритую голову монахини,
Читавшей сутры на сорок девятый день
После смерти нашего учителя.
Это было последнее прощанье.
Она сказала нам: «Сегодня
Его душа оставит позади
Все старые привязанности и заботы,
Воспоминания, накопленную мудрость.
Свободная, без имени, с пустыми руками
Она вступит в свою новую жизнь».
Монахиня ударила три раза
В свою деревянную колотушку,
Подавая нам знак, что настал момент,
Когда наша связь с душой учителя
Оборвалась.
От тройного удара сердце мое содрогнулось:
«Нет! Нет! Нет!»
Почему?
Ведь я не верю, что дух живет
После смерти физического тела.
Так почему же сорок девятый день или годовщина
Способны углубить ощущение потери?
Впрочем, с каких это пор разуму
Посильно ответить на вопросы сердца?
В.А.Лейкину
Вот формула и суть существованья воли. В.А.Лейкин
Зарницей полночной грозы
Прочертив горизонт,
Две эти коротких строфы
Осветить успели
Тот миг, когда жажда, хрипя,
Припадает к воде,
Стрела наконец отдается
Призыву цели.
Исход из центра Сансары
Ты же бог
Или демон, что однофигственно
Тата Гаенко
1.
Вылупиться из скорлупы своего я.
Не нарекать свое отражение
Ни демоном, ни богом.
Обнаружить, что предназначение зеркала –
Пускать солнечных зайчиков.
2.
Река, и солнце, и деревья.
В движении – вода, и свет, и листья.
Рябь отражений серебрит изнанки листьев.
И ветви шелестят, колеблют блики,
Играя светом на поверхности воды.
* * *
А я щербата и толста,
Как полугодовалый бэби...
Тата Гаенко
Старимся мы как бы понарошку –
Примеряем седину, очки, морщины.
Мы во сне вовсю еще летаем
И смеемся часто без причины.
Наша мудрость нам пока не впору,
По слогам читаем книгу мирозданья,
Пробуя с открытым удивленьем
Горько-сладкий плод последнего познанья.
Мир Каргер – в прошлом работал в Колмогоровской статистической лаборатории МГУ, в различных отраслевых институтах и в АН СССР (РАН). Ныне – организатор больших геолого-геофизических горнорудных и нефтегазовых проектов. Основные научные результаты лежат в сфере применения математических методов в геологии и геохимии. Кандидат г.-м. наук. Автор около 100 научных статей и книг. Мир Каргер рассказывает, что профессия и увлечения заносили его в прошлом в такие советские «преисподнии», которые не должны были существовать. Его нынешние маршруты пролегают от Латинской Америки до Южной Африки – и тоже вдалеке от туристских центров. От такой жизни он получает удовольствия вполне цыганские, но печали еврейские, так как «узнавать людей и видеть жизнь их глазами – грустное дело».
Радиация, туфта и шоколад
Слава радиации!
Челябинск-40, Челябинск-65, ПО «Маяк» – всё это имена первого в СССР комбината по производству оружейного плутония. Озерск – центральный город этого предприятия, кличка для своих – Заколючинск. Город как город: сосны, озера, кварталы четырехэтажных хрущевок, дома культуры с колоннами постройки 1950-х годов и синхронные им одно- и двухэтажные коттеджи начальства за глухими заборами. Среди них – достопримечательные коттеджи Берии и Курчатова. В нескольких километрах за границами «Маяка» расположена Опытная научно-исследовательская станция (ОНИС). Станция была создана в связи с радиоактивным взрывом, который прогремел на предприятии в 1957 году и был назван Кыштымским.
Надо знать, что вся территория «Маяка» – это зона, в старосоветском значении слова, управляемая режимом. По периметру зоны – длиной более 100 км – протянута семирядная колючая проволока; внешний и внутренний ее ряды – под током, между центральными рядами – песчаная дорожка, которую патрулируют пограничники с собаками. Внутри зоны заключена Промзона с комбинатом. Вокруг нее – опять многорядный проволочный забор, пограничники и собаки, но режим здесь еще жестче. Промзона вписана в прелестные березово-сосновые ландшафты Южного Урала, с реликтовыми озерами безмерной прозрачности. Среди этого очарования там и сям наталкиваешься то на ржавеющий экскаватор, то на проросший кустарником грузовой прицеп, которые светятся. Дозиметрист напрягается, как пойнтер, и уводит в сторону от них. Или вдруг над лесной дорогой протягивается трубопровод. «Стоп! – говорит он. – Капает!» И мы идем в обход по еле заметной лесной тропе.
