— И эскимосам тоже! — послышался голос Утокжа.
— Я согласен, — снова кивнул Тэгрын. — Наши наблюдатели говорят: лед хорошо расходится в проливе, а на льдинах лежат моржи, словно дожидаются нас.
Сорокин заерзал на скамье.
— Международный пролетариат моржового мяса не ест, у них другие дела. Российские крестьяне, к примеру, сеют хлеб. Вон Чайвынто думает, что в России муку гребут лопатами прямо из земли. Это неправильно. На самом деле хлеб добывают из растений, которые весной сажают в землю. Посадят и ждут, пока вырастут. Потом их собирают, отделяют от травы мелкие зернышки, а из этих зернышек уже делают муку… Понял, Чайвынто?
— Понял, — отозвался крепкий черноволосый парень.
— В Москве есть большие заводы, и в Ленинграде тоже, — продолжал Тэгрын, — на них делают разные инструменты и машины. Пилы, топоры, стамески, напильники. На этих заводах работают наши братья — рабочие. Те самые, которые сделали революцию и взяли власть в свои руки. Мы тоже взяли власть в свои руки, устроили Советы и думаем теперь, как дальше жить нашему народу. Нужно жить дружно. Пусть все вельботы и байдары станут общими!
— Пусть! Пусть! — послышались голоса.
— У нас есть большие хитрецы, которые считают, что народ ничего не видит и не слышит. Будто снежная лавина сама упала. А вот милиционер нашел две гильзы. Если хорошенько подумать, то можно узнать, из какого ружья они выскочили. Тот, кто молчит, иной раз говорит больше, чем самый разговорчивый человек. Вот ты, Каляч, почему молчишь?
Каляч вздрогнул, беспомощно огляделся по сторонам, словно ища поддержки, пожал плечами:
— Мне нечего сказать.
— А почему к дочери не ходишь? Вот сейчас мы выдадим ей и Пэнкоку мандат на женитьбу. Революционную бумагу, в которой написано, что Йоо и Пэнкок настоящие муж и жена…
— А мы давно об этом знали, — заметил Чайвынто.
— Знали, а ждали, пока алчность Каляча не заставит несчастного парня, потерявшего отца и мать, работать на него. Йоо и Пэнкок, подойдите сюда!
Йоо была в новой камлейке. Она сшила ее давно, но надела сегодня впервые. Рядом с Йоо встал Пэнкок.
— Давай бумагу. — Тэгрын взял брачное свидетельство у Сорокина и показал всему залу. — Вот он, женитьбенный мандат. Если кто сомневается, пусть потом подойдет и посмотрит. Но ты, Пэнкок, не давай каждому хватать руками этот важный документ. Я тебе советую сделать берестяной проткоочгын и положить в него мандат. И хранить, как хранят амулеты.
Тэгрын торжественно подал брачное свидетельство Пэнкоку.
Драбкин захлопал в ладоши. Тэгрын повернулся к нему и деловито сказал:
— Сейчас и тебе дам бумагу.
Председатель похлопал вместе со всеми, аплодируя растерявшимся от счастья Пэнкоку и Йоо, и продолжил речь. Сорокин давно уже перестал следить по написанному тексту — первомайское торжественное собрание шло своим путем.
— Теперь хочу сказать про Драбкина и Наргинау. Вы все знаете, какое несчастье постигло эту женщину. Трудно ей было жить. Откуда взять мужа? Может, в старое время она так и осталась бы одинокой, но Советская власть дала ей мужа. Слышь, Наргинау, это Советская власть помогла тебе! Мы знаем, что у Драбкина уже есть один мандат, мы выдаем ему свой — мандат улакского Совета. Вот, бери его.
Новобрачные стояли перед президиумом. Наргинау слышала за спиной приглушенные голоса:
— Мужик он видный, а кончится служба — уедет. И останется опять одинокой наша Наргинау…
— Что один раз случилось, того уже не поправишь.
Наргинау хотела было молча проглотить обиду, но вдруг резко повернулась к сидящим и выпалила:
— Никуда он от меня не уедет! Правда, Семен?
— Это верно, — смущенный неожиданным поступком жены, подтвердил Драбкин.
— Потому что у нас любовь! Он мне это сам сказал, верно, Сеня?
— Правда, — откашлявшись, признал Драбкин.
Тут ему на помощь пришел с аплодисментами Сорокин.
Захлопали и все сидящие в зале.
Потом Тэгрын объявил, что разговорная часть праздника закончена, можно петь и танцевать.
Он взял миску и с наслаждением выпил холодной талой воды.
— Я немного отклонился от текста? — лукаво спросил он Сорокина.
— Ничего, все хорошо, — успокаивал его Петр и добавил: — Так даже лучше. Молодец, Тэгрын!
— Я чувствовал, что течение меня понесло не туда, но ничего не мог поделать. Сопротивлялся, а оно все несет и несет. Потом подумал: может, так и должно быть?
Концерт начался выступлением нуукэнских школьников, которые спели «Вихри враждебные» на русском и эскимосском языках.
Лена, сидевшая рядом с Сорокиным, призналась:
— А песни ведь я переводила…
— Лена, ты удивительная! — шепнул ей на ухо Сорокин.
— Ну что ты… Знаешь, Петя, какой это народ?! Я собрала пять тетрадей сказок, записала множество обычаев и поверий. То, что мы видим на поверхности — этого мало, чтобы по-настоящему понять людей.
— И я тут кое-что сделал, — сказал Сорокин. — Конечно, до стихов на чукотском языке еще далеко, но я, по-моему, на верном пути: думаю сделать букварь. Представляешь — первая книга там, где еще вчера никто не умел ни читать, ни писать!
На сцене стоял Атык. Он исполнял новый танец, который так и назывался «Женитьбенный мандат».
— Вот эти танцы, — продолжала Лена, — они не так примитивны, как кажется на первый взгляд. В них — и музыка, и скульптура, и поэзия, все вместе. А какая выразительность! Когда-нибудь их увидит весь мир!
А тем временем Атык, ничего не подозревающий о своем будущем, обнажился до пояса, чтобы исполнить древний танец Первого Весеннего Моржа. Вот он вылез, этот морж, на льдину и пригрелся на солнце. А Атык уже стал охотником. Он осторожно подкрадывается к спящему моржу и кидает в него копье. И тут мышцы танцора напрягаются, и все видят, что острие копья попало в цель, натянулся ременной линь, и охотнику лишь с огромным трудом удается удержать тяжелую тушу раненого моржа на льдине…
— Сейчас главное — интернат, — сказал Сорокин. — Вот Сеня рассказывает — к северу от нас множество маленьких селений… В некоторых всего по одной-две яранги. И ребятишки там замечательные. Но посылать в каждое село учителя невозможно. Поэтому есть такая задумка — организовать в Улаке интернат. Тогда можно будет привозить и детей кочевников.
— Трудно их будет оторвать от тундры, — задумчиво произнесла Лена.
Пробравшись к дверям, они вышли на улицу. Солнце стояло над Инчоунским мысом. Воздух был неподвижен и ясен.
— Давай поднимемся на сопку! — предложила Лена.
— Пошли! — согласился Сорокин.
С каждым шагом звуки бубна становились все глуше и глуше. Тишина окутывала их, уносила с собой на вершину белых снегов. После крутого подъема путь стал положе. Лена и Сорокин шли по кромке обрыва, слева от них было море, неестественно синее, словно вылили в него бутыль чернил.
— В большой праздник мне всегда почему-то грустно, — призналась Лена.
Сорокин молчал. Ему тоже было сейчас грустно. Может, оттого, что он завидовал немного Драбкину и Пэнкоку? А может, отчего-то еще…
— Я вот думаю, почему это у других людей все просто и ясно, а у меня… — продолжала Лена. — Задумаешь одно, а выходит совсем другое…
— Лена, да я бы…
— Подожди, Петя, — прервала его Лена, — ведь дело совсем не в том, чтобы получить, как говорит Тэгрын, мандат на женитьбу… Совсем не в том. Я очень хорошо к тебе отношусь… Но впереди еще так много дел, — надо окончить вуз, собрать образцы фольклора, материальной культуры, создать письменность, на которой можно не только обучать грамоте, но и печатать книги. В это лето многое изменится, придет пароход, начнут строить интернат, новую школу в Нуукэне. Как подумаешь, сколько надо сделать, — голова идет кругом. И радостно, и боязно…
Сорокин слушал Лену, и сердце его разрывалось от противоречивых чувств. «Почему нельзя просто, как у всех? Ведь поначалу вроде бы все сладилось, а чем дальше, тем становится труднее и труднее… Так что же произошло, Лена? Что изменилось?»
Ни Лена, ни Сорокин не подозревали, что стоят на том самом месте, откуда несколько месяцев назад целился в них шаман Млеткын. Здесь уже почти растаял снег. Под ногами шуршала жухлая трава, в которой вчера милиционер Драбкин нашел две пустые гильзы.
— Вот, Петя, два великих материка — Азия и Америка… Берингов пролив… Я в последние дни много думаю: мои ученики уходят в море, класс пустой, вот я и сижу на завалинке, смотрю на Берингов пролив. А ночи светлые-светлые, по существу, и ночи-то нет…
Да, Лена заметно изменилась после того памятного дня, когда чей-то выстрел стремительным порывом откинул ее капюшон. Что она пережила? Что передумала с тех пор?
Сорокин в замешательстве стоял рядом с девушкой. Ему казалось, что Лена отдаляется от него, становится совсем чужой, и от этой мысли на душе у него холодело, потом вдруг вновь рождалась в груди такая горячая нежность, что только дыхни на снег — и сугроб растает…
