Отсутствовала на похоронах лишь Ольга Владимировна. С ней приключилась беда. Зайдя утром с Лизой в квартиру Ивана Никодимыча, где еще стоял гроб, для того, чтобы передать родственникам полотенца и посуду для поминок, Ольга Владимировна вдруг почувствовала себя плохо. Она долго и неподвижно стояла у изголовья покойного, не поднимая бровей, угрюмо глядя себе под ноги. Но как только посмотрела на бледно-меловое лицо Ивана Никодимыча, увидела шрам за волосами под маленьким ухом, как только в нее вцепились испуганные глаза Лизы, так из ее глаз полились слезы. Кто-то взял её под руку… Ольга Владимировна сделала шаг, чтобы выйти в коридор, и в эти секунды ноги ее подкосились, обмякли, спина согнулась, и она упала. Хорошо, что рядом стояла тумбочка, заваленная сверху одеждой, и падение пришлось на мягкое место.
«Скорая помощь» мчалась молнией, разрезая потоки машин и увозя давнюю «сердечницу» Ольгу Владимировну в больницу. Николай Степанович провел возле нее все часы мучительных и тревожных ожиданий. Проклял все, что можно было в этой злой жизни отругать, однако больше всего ругал себя за то, что отпустил жену одну, обвинял детей, которые плохо следили за матерью. К счастью, ничего страшного не произошло. Вместо ожидаемого инфаркта врачи обнаружили лишь обычный обморок, давление, перенапряжение нервов.
Николай Степанович пришел в нормальное состояние, когда увидел жену, пытавшуюся на больничной подушке улыбаться. Она предложила ему поскорее отправляться на похороны. Не проводить в последний путь соседа-фронтовика считала делом грешным и недопустимым. А он боялся оставить ее одну. Врачи, присутствующие при их напряженном разговоре, заверили его, что если он уедет, то ничего здесь из ряда вон выходящего не произойдет. «Супруга ваша как лежит, так и будет лежать, даже поспит лучше без вас и отдохнет», – говорили они наперебой.
– Поезжай, – требовательно возвышала голос жена. – Тебе нельзя не проститься с ним. А я чувствую себя, поверь, гораздо лучше. Будто ничего и не произошло. Завтра навестишь, расскажешь…
Он поддался уговорам, рискнул, вызвал такси и умчался на кладбище.
После беспокойных и переживательных похорон, а ему пришлось говорить у могилы трогательные слова о Иване Никодимыче и в это же время думать о больной жене, он сразу вернулся в больницу. Увиденная ситуация была печальна: в глазах жены застыла печаль, щеки и подбородок залиты слезами, а за широким окном сквозь зелень слышались вдалеке разухабистые песни.
– Знаешь, Коля, а я всю нашу жизнь перебрала, вспомнила все, что и забыла уже, – призналась она, отвечая на вопрос мужа о причинах появления слез. – Все в ней было хорошо, есть, правда, что вспомнить, чем гордиться. А вот встреча с Иваном Никодимычем была в особом ряду. Он старше нас. А общался с нами, будто мы старше и мудрее его. Мы тут без тебя с Лизой и Валериком к нему заходили. Так он весь холодильник на стол вывалил и всю-то жизнь свою одинокую поведал нам. Жена у него рано умерла. Сын редко приезжает. И вот он делился с нами, что все его однообразные годы жизни прошли в воспоминаниях о войне. Почему так? Я до сих пор понять не могу. Лежу вот и думаю, почему он вспоминал не довоенное время, не послевоенное, когда и работа была хорошая, и семья, и квартира, а, наоборот, лишь жуткую войну?!
Николай Степанович сидел на краю кровати, застеленной белой простыней, и преданно смотрел на жену. Давно она вот так искренне не говорила ему, о чем душа болит, какое место в ее жизни занял старик-фронтовик. Оказывается, у них обоих была общая искренняя привязанность к нему.
Изредка в палату заглядывала медсестра, интересовалась самочувствием.
Ольга Владимировна на вопрос о здоровье ответила бодро: «Немножко да». Медсестра непонимающе посмотрела на больную, но просить разъяснений не стала. Однако, когда Ольга Владимировна вновь произнесла те же слова, она, нечаянно выронив из кармана прибор для измерения давления, переспросила:
– Почему немножко?
– От переживаний, – ответила больная. – Мне надо быть на поминках родного человека, а я тут разлеглась.
– А вы не беспокойтесь, вы долго у нас не задержитесь. Скоро поправитесь. Недельку-другую полежите, нервы придут в порядок.
– О чем ты говоришь, дочка, нервная система в нашем положении, когда человек человеку зверь, в принципе не может быть излечима.
– В смысле?
– Все просто… Мы с мужем берегли одного человека и не уберегли, его убили, и чем вы, врачи, теперь можете помочь? Ничем. Мои переживания теперь на весь остаток жизни.
Ольга Владимировна на минуту затихла, повернулась лицом к окну. Когда медсестра ушла, она торопливо дрожащей рукой утерла нос, слегка коснулась левого глаза, на котором показалась слеза.
– Коля, а мне Иван Никодимыч рассказал, как он познакомился со своей Лизой, – вдруг успокоилась, пришла в себя Ольга Владимировна, продолжая разговор с мужем о похороненном сегодня соседе. – Они познакомились в госпитале, после войны. Он лечил обожженые ноги. С ней вообще трагическая история приключилась. Лиза лежала с несколькими огнестрельными ранениями. Служила связисткой, попала в засаду… Выжила. Долго лечилась. Валяться, в общем, пришлось по многим госпиталям. И вот в одном из них они – Иван Никодимыч и эта Лиза – познакомились. А на Лизу в те дни уже положил глаз один лейтенант. Однажды вечером этот лейтенант со своим дружком опустошил тумбочку и сумку Лизы, забрав все ценные вещи. Ему вечно не хватало денег на пропой. И тут он на глазах девушки, лежащей в палате, начал публичный грабеж, сваливая ее добро в хозяйственную сумку. Когда она закричала, он навалился на нее, чтобы изнасиловать… Она ударила его графином по спине, стала звать на помощь. Иван Никодимыч услышал, гулял рядом… Он вбежал в палату в ту минуту, когда лейтенант ударил Лизу ножом. Досталось тут и Ивану Никодимычу. Он попытался задержать насильника и его дружка. Но один из них так ударил Ивана Никодимыча табуреткой, что свалил его на пол, а другой саданул ножом в грудь. Но Ивану Никодимычу повезло, он быстро поправился, а вот Лиза осталась инвалидом, прикованной то к коляске, то к костылям. Она возненавидела людей. А он два года ухаживал за ней, вселял надежду, уверял, что любит. И еле-еле уговорил выйти за него замуж. Вот такая грустная у нашего соседа была прелюдия любви.
Услышав такую историю из жизни соседа-фронтовика, Николай Степанович тоже взгрустнул. Он ощущал себя, как в юности, когда рухнул со скалы вниз, лежал на дне узкой пропасти, запертый между двумя снежными горами и жаждущий свежего воздуха. У него кружилась голова, в глазах темнело от досады и странного перенапряжения сил. Жена рисовала картину происшествия в том далеком госпитале, а он будто видел и ощущал сам, как лейтенант ударил ножом и оставил умирать на полу будущую жену Никодимыча. В результате она была парализована и превратилась в инвалида, чью жизнь потом долгое время поддерживал аппарат искусственного дыхания.
– Ей повезло, она встретила Никодимыча, – глубоко вздохнул Николай Степанович. – И они прожили счастливую жизнь. Довольство своей жизнью – один из принципов старика. Довольство всем, самым малым…
– Давай и мы проживем долгую и счастливую жизнь, – предложила Ольга Владимировна.
– Я только «за»!.. Но для этого ты ничего не должна принимать близко к сердцу.
– Не принимать, так не принимать, – отчаянно махнула рукой Ольга Владимировна.
Веселые шутки одна за другой звучали в больничной палате успокоительным недоразумением,
В коридоре слышались торопливые шаги. Кто-то метался, кричал… Хлопала входная дверь.
Вечером в квартире покойного собирались родственники и друзья помянуть Ивана Никодимыча.
Николай Степанович пришел одним из первых. На столе чувствовалось присутствие урожайного августа. В вазах громоздились яблоки, сливы. Широкие тарелки едва умещали свежие огурцы и помидоры, зеленые стрелы лука и метелки укропа. В стаканах застыл густой поминальный кисель.
Прозвучало несколько добрых воспоминаний об Иване Никодимыче, опустела пара бутылок самогона… На душу Николая Степановича вновь напала грусть, он уединился у тумбочки с открытой коробкой, где лежали грамоты и треугольники солдатских писем, запыленные, запачканные.
Эти фронтовые весточки, адресованные родителям, а также полученные от них и от солдатского друга Владимира, чудом сохраненные за послевоенные годы, стали для Николая Степановича откровением.
Ему покойно было от того, что в квартире никто не обращал на него лишнего внимания.
Вечер был долгим, шумным.
Люди опрокидывали стопку за стопкой, гремели о тарелки вилки и ложки, а он пропускал мимо ушей ненужный звон, и все увлеченнее вчитывался в безграмотные и трудно прописанные буквы в старых письмах. Иван Никодимыч сообщал отцу и матери, на каком фронте его застали бои, чем их кормят, с какой уверенностью они идут в бой с немецкими захватчиками.
