Где-то близко защелкал соловей. И сразу проснувшиеся прежде свистуны и щебетуны умолкли. Маленький волшебник заворожил всех. Молчали птицы, молчал, внимая, лес.
Светало. За блиндажом и проволочным ограждением вырисовывались деревья. По другую сторону – поле со скошенной травой. Когда совсем рассвело, я увидел в полсотне метров штабеля железных бочек в два этажа. Они занимали все поле, за ними стояла сплошная стена леса. Этих бочек были тысячи. Я приблизился и пошел вдоль штабелей. На них были обычные надписи, номера заводов-изготовителей, даты годности продукции и… мне стало не по себе… цветные полосы точно тех расцветок, как на нашем приборе.
– Иприт, – определил я. – А весь этот штабель – азотистый иприт.
Некоторые бочки потекли. Маслянистая жидкость обволакивает крашеные железные поверхности и тускло просвечивает. Вдали защебетали птицы, и я вернулся к подземному складу. Эти бочки уж точно никто не украдет.
Первые лучи достали деревья. Роса, испаряясь, затуманила лес. Соловьиные трели и щелканье, торжествуя, проникали повсюду – в дупла и норы, в заячьи убежища, в крошечные обители жуков и бабочек, в птичьи и пчелиные гнезда, в укромные чашечки цветов, где ворошились и нежились букашки. Были в этом пении такая радость и такой покой, как в давнем стихотворении, которое мы заучивали в детстве и не понимали:
…защелкал, засвистал.Чуть-чуть дыша, пастух им любовалсяИ только иногда, внимая соловью,Пастушке улыбался.
Долго пел соловей. Я даже не заметил, как пришел наряд.
– Товарищ сержант, никаких происшествий не было! – отбарабанил я, слушая соловья. Мы обошли блиндаж. Сержант, начальник караула, проверил печати на замке железных ворот.
– Курсант Курилов боевой пост сдал!
– Курсант Кожевников боевой пост принял!
…Я подошел к баракам и увидел других марсиан, делающих знаки подойти к ним. Они были одеты как я – все матовое, блестели только стекла противогазов. Один схватил меня за руку, поставил на цементную плиту, другие стали окатывать из шланга белой жидкостью. Потом указали место, где раздеваться. Забрали автомат, сумку с рожками и химический прибор. Затем существа в противогазах сняли с меня резиновую рубаху, резиновые штаны и сапоги и тут же унесли для дегазации. Я остался в мокром, хоть выжимай, обмундировании. Встал в большое железное корыто с широким бортиком по краям, снял противогаз – его тоже унесли – и вытянулся по команде «смирно»: подошел ротный командир.
Стоя в корыте с водой, руки по швам, я отчеканил:
– Товарищ капитан, курсант Курилов боевое задание выполнил!
Ротный, стоя перед корытом также по стойке «смирно», озабоченно принял рапорт, отдал честь:
– Хорошо, идите.
Я молодцевато повернулся в корыте по команде «кру-гом» и шагнул по воде строевым шагом вон за железный бортик. Одна портянка осталась в корыте, другая размоталась и тащилась сзади длинной тряпкой.
Улыбающийся Эдик встретил меня: «О боже, я, раненный насмерть, играл, гладиатора смерть представляя!».
После душа я надел мокрое обмундирование, нашел свои кирзовые сапоги – их привезли машиной. Я успел выпить, не отрываясь от крана, полведра воды, когда за спиной на плацу разнеслось:
– Взво-од! Строиться! – предстоял разбор боевого задания.
Мы выходили по одному перед строем. Когда подошла моя очередь, я показал по карте границы зараженной местности, наличие азотистого иприта и его концентрацию.
– Курсант Курилов! За отличное выполнение боевого задания объявляю благодарность с занесением в личное дело!
Я бодро рявкнул в ответ:
– Служу Советскому Союзу!
Аркадия
Там, на берегу Черного моря, в моей счастливой Аркадии, какие у меня были друзья! Настоящие морские дьяволы, а я был только их учеником. В них было что-то первобытное, дикое, будто родились они не в городе и силу свою добыли не в спортзале, а были вскормлены и выращены волчицей в глубоком ущелье.
Саша Драгун – высокий голубоглазый блондин с широкой грудью и вьющимися волосами до плеч – настоящий викинг. Ему тогда было семнадцать лет, в море он чувствовал себя увереннее, чем на берегу, и плавал как дельфин. Девушки таяли, глядя на него, но он смотрел сквозь них и проходил – сквозь. Никто не умел нырять со скал так, как Саша. Он подходил к самому краю, расправлял грудь, взмахивал руками и, оттолкнувшись ногами, взмывал вверх естественным движением, как птица, а потом зависал так над краем скалы – тело выгнуто дугой, голова закинута назад, руки широко распахнуты – и, медленно поворачивая тело в воздухе, продолжал парить почти до самой воды. Я учился у него этому полету над водой. Все мы трое выходили из моря на берег только чтобы поесть и поспать, но Саша никогда не занимался подводным плаванием, как я и Виктор, он просто погрузился в глубину первый раз и тут же освоился со всем, как будто умел всегда.
Одетым в брюки и рубашку я видел его всего один раз. Тарзан устраивался на службу, и я подтверждал его славное водолазное прошлое. Мы прощались надолго (оказалось – навсегда). Проводив его, мы просидели несколько часов на берегу, молча глядя в море.
Витя Капустин – лучший водолаз и подводный охотник на всем побережье от Севастополя до Ялты – приземистый атлет, с ног до головы покрытый рыжими волосами, комок мышц и сухожилий. Ему ничего не стоило сбегать за бутылкой водки в поселок высоко в горах, километрах в двадцати от берега, и вернуться через пару часов. Виктор часами мог плавать в ледяной воде и находил большую черноморскую камбалу, зарывшуюся в песок, там, где мы только что проплыли, ничего не заметив. Он сделал открытие – и мы стали считать это нашей профессиональной тайной: оказывается, когда морской скат проплывает над спрятавшейся в песок камбалой, он машет кончиками круглых крыльев на одном месте, взмучивая песок, и тогда открываются спинка и плавники камбалы.
Лучше камбалы нет рыбы на Черном море, она нежная и жирная, с огромной печенью (килограмма на два) и тремя-четырьмя килограммами вкуснейшей икры в икряных мешках. Весной и осенью ее можно было найти на глубине пятнадцать-двадцать метров, а летом – глубже пятидесяти.
На подводную охоту мы уходили в море втроем, чаще в бурную погоду, чтобы нас не засекли пограничники, заплывали далеко в море и ныряли на пятьдесят-шестьдесят метров с аквалангами. Вода на такой глубине ледяная даже летом. Водолазных костюмов у нас не было, холодная вода обжигала обнаженное тело, мы только прикрывали затылок шапочкой и надевали теплые носки. А когда выходили на поверхность, наши пальцы оставались скрюченными и не разгибались, а задубевшие тела долго оттаивали. Если я задерживался наверху, а Саша и Витя уходили в глубину, то я видел далеко внизу двух человечков-муравьев, ползущих по крутому склону, уходящему в синюю бездну. Я мог бы их и не заметить, если бы время от времени от них не отделялся пузырь воздуха величиной с футбольный мяч. Он уходит вверх метров на двадцать, лопается, дробится на мелкие пузыри и грибовидным облаком поднимается к поверхности. Кажется, что склон внезапно обрывается, и при взгляде вниз появляется чувство, будто подходишь к краю пропасти. Иногда наши глубиномеры доходили до отметки шестьдесят метров, а мы уходили вниз по склону еще глубже, преследуя плывущих рыбин. У самого дна мы видели десятки скатов, морских лисиц, стаи катранов – черноморских акул и изредка морских петухов – вкусная рыба, видом действительно напоминающая петуха, с цветными плавниками, торчащими в разные стороны. Камбала плывет в воде, как огромный блин. Если попадается особенно большая – до метра в диаметре, Капустин подает знак, Саша кидается на нее с копьем, – подводных ружей у нас не было, мы охотились с копьем и ножом. Короткая схватка – и, наступив коленом на бьющееся тело рыбы, Саша насаживает ее на кукан. Обычно удавалось взять несколько рыбин, воздух кончался, и мы всплывали. На глубине двадцать метров мы входили в теплый температурный слой, как в горячую ванну.
Мы оставляли рыбу в укромных местах в бухте, а ночью доставали ее и прятали на берегу. Петя-милиционер регулярно получал свою долю и не интересовался, откуда у жителей ближайшего поселка появлялась на столе свежая камбала. Цена рыбы на рынке в Симеизе и Ялте была высокой, и мы покупали на вырученные деньги хлеб, овощи и вино.
Берег моря считался пограничной зоной, вечерами там нельзя было находиться без разрешения. Кроме того, было много других запретов, не говоря уже о нашем нелегальном мелком бизнесе. В Союзе даже все что можно – нельзя, мы испытали это на себе не раз. Хотя официально я и работал на морском полигоне Севастопольского гидрофизического института инженером и водолазом, жить на берегу мне запрещалось. Жить в городе я не мог – не было прописки. Я оставался на работе допоздна и тайком ночевал либо в служебных помещениях, либо на скале в море, либо в палатке на берегу. Пограничники запрещали ночевать на берегу, гулять у моря и купаться после наступления темноты, потому что это была граница государства. Милиция запрещала ночевать всем без прописки, институт запрещал находиться в районе экспедиции посторонним, а также всем – в нерабочее время. Лесничество запрещало, потому что это был их подконтрольный лес, в этом месте близко подходивший к морю, и они брали за нарушение штраф двести рублей (двухмесячную зарплату). Иногда мы с Сашей устраивались спать на плоту, привязанном к вершине подводной мачты, стоявшей метрах в восьмистах от берега. Только уляжемся, нас засекает мощный прожектор, установленный пограничниками, и, значит, патруль уже направляется к нам, и мы должны успеть добраться до берега, чтобы спрятаться где-нибудь в море у береговых камней. Обычно мы с Сашей ныряли с дыхательными трубками и отсиживались в глубоких бухтах, пока нас искали.
