Кто придумал бросать жребий, мне уже не вспомнить — к тому моменту число опустошенных кувшинов не поддавалось точному счету. Но к хмелю, кружившему голову, примешивалось острое чувство жалости, и я согласился, почти не сомневаясь в исходе дела. Так даже лучше — я уже прикидывал отдать девчонку под присмотр матери, а потом… ну, потом видно будет. Пейрифой тоже не выглядел огорченным. Наоборот, пьяно улыбаясь, он наклонился ко мне и прошептал:
— Не повезло… Но для лучшего друга ничего не жалко! Просто тебе придется мне помочь, раз уж такое дело?
— Что ты опять задумал?
— Не волнуйся, тут недалеко. Отвезешь Елену в Афины, потом вернемся к мысу Тенар и навестим Гадеса. Раз уж он забрал у меня Гипподамию, то я готов удовольствоваться Персефоной.
Эксод. Тесей
Дверь в Лабиринт приглашающе скалится приоткрытой створкой. Вообще-то ничего страшного в ней нет: обычная деревянная дверь, потемневшая от времени, разве что массивный бронзовый замок внушает уважение своими размерами. Но мои спутники приглушенно ахают, а кое-кто даже пятится, будто из темной дыры вот-вот вылезет некормленый Тифон, не меньше. Явившийся с нами дамат стоит в стороне с подчеркнуто скучающим видом — дескать, его дело маленькое. Двое стражей, несущих караул возле входа, ухмыляются, но как-то неубедительно. Связка факелов — кривоватых и тонких — оттягивает руки, и я, не глядя, сую ее кому-то из своих. Солнце поспешно падает в море, ветерок хватает холодными пальцами за плечи, забираясь под хитон. Пора.
Коридор — низкий и узкий — похож на кротовью нору. Факел почти не разгоняет окружающую темноту и скорее мешает, чем помогает идти. Заблудиться тут все равно невозможно — любой путь ведет к сердцу Лабиринта — но остальным так спокойнее. Веревка, закрепленная на поясе, изредка подергивается — то один, то другой из моих спутников спотыкается, кто-то ругается сквозь зубы, а я рвусь вперед, как охотничий пес. Ладони потеют, и приходится то и дело вытирать их об одежду. Скорее бы прийти… хоть куда-нибудь.
Дуновение воздуха колеблет чадящее пламя, и я поднимаю факел высоко над головой — сигнал остальным остановиться. Вполголоса приказываю всем завязать глаза и ждать, да чтобы, упаси боги, никто не вздумал соваться в святилище, иначе за исход дела я не ручаюсь. Я и так за него не ручаюсь, но это уж точно не те слова, которых от меня ждут. За поворотом топчется моя судьба — невежливо заставлять женщину ждать.
Определить размеры зала не получается — густая тьма, вальяжно разлегшаяся внутри, съела все расстояния вместе со звуком моих шагов. Кое-где на стенах горят светильники, но толку от них нет никакого. В центре помещения на жертвеннике стоит чаша, в которой пляшут язычки огня, подсвечивая массивную фигуру человека со сложенными на груди руками. Лицо его прячется в тени, только глаза блестят, когда он поворачивает голову в мою сторону.
— Астерий? — Голос-предатель, дрогнув, срывается в хрип. — Я… пришел.
— Вижу.
Тьма слизывает наши слова шершавым языком, будто бы ничего и не было сказано. Начнем сначала?
— Я должен совершить гекатомбу, не так ли?
— Зачем мертвому жертва от другого мертвеца? — Чужие губы почти не шевелятся. — Предполагалось, что на этом алтаре ты расстанешься с жизнью… торопишься в Аид, Тесей? Не волнуйся, все там будем. Я, пожалуй, пойду первым. Выберу там местечко поуютнее.
Пожимаю плечами. Вопрос не требует ответа, в отличие от моего собеседника. Только я не могу понять, о чем он спрашивает.
— Нож взял?
Заточенный кусок бронзы прыгает ко мне в руку словно по собственной воле. Астерий перехватывает мою ладонь, сжимая ее в кулак, и подносит острие к собственному запястью. Я пытаюсь вырваться, но поздно — царапина на коже набухает черной каплей, в глубине которой вспыхивают серебряные искры.
— Видишь? Вот оно, мое настоящее проклятие, куда там Афродите. Я — заложник собственной крови. Чудовище в клетке, зверь на цепи, а ключик рачительный хозяин с собой унес, чтоб чего не вышло. Правда, можно сделать отмычку…
— Ты… что с тобой? — Мне становится страшно. — А чудовище из тебя, прямо скажем, паршивое: говоришь много, убиваешь мало.
Миг — и моя рука с ножом заломлена за спину, а шею щекочет хриплый шепот.
— Ничего ты не понимаешь, мальчик. Впрочем, ты и сам убийца, для того и рожден на свет. Скольких ты уже отправил к Харону? Убивать — это так просто… раз — и нет человечка. Самое смешное, что я ни разу не оборвал чужую жизнь собственными руками. Почему ты не смеешься?
— Ты не пьян случаем? — я совершенно сбит с толку. Пот стекает по спине несмотря на озноб, локоть простреливает болью. — Астерий, что случилось?
Он отпускает меня так неожиданно, что я почти теряю равновесие. Первый порыв — отойти, отпрыгнуть в сторону, пригнуться, выставив вперед оружие — быстро уступает место желанию схватить собеседника за плечи и хорошенько встряхнуть.
— Ничего такого, о чем тебе стоило бы беспокоиться. Защищайся, Тесей, сын Эгея!
Я не вижу движения — только дуновение воздуха касается разгоряченной кожи. Бронза звенит, встретившись со своим подобием — я как-то умудрился отбить первый выпад. Противник не дает мне поблажек, заставляя выкинуть из головы посторонние мысли. Шагнуть вправо. Уклониться. Попытаться перехватить чужую руку — неудачно. Опять отступать, выбирая момент для нападения. Удар, удар, удар — кто сказал, что Астерий похож на быка? Это атакующая змея с тускло блестящим жалом. Говорят, будто в Черной земле есть храмы, где жрицы исполняют пляску яда среди живых кобр. Клянусь, в яме с чешуйчатыми гадами я бы чувствовал себя спокойнее.
Что-то происходит. По залу проносится порыв ветра, отдающего сладковатой гнильцой, и мой соперник, споткнувшись, замирает каменным изваянием. Я не успеваю удержать руку — нож вонзается в чужое плечо. Темные струйки начинают рисовать прихотливые узоры на смуглой коже. Выронив оружие, я бездумно подношу испачканные пальцы к лицу — сладковатый запах крови пьянит почище вина.
Воздух густеет, идет крупной рябью. Тьма из-под потолка святилища свивается змеиным кублом, навстречу ей тянутся жадные щупальца огня из жертвенной чаши, стремясь то ли сожрать, то ли слиться в объятии. Дикий хоровод теней: могильный холод и иссушающий жар, ненависть, перерастающая в любовь, нежность, дарующая смерть — круг, в центре которого я и неподвижная статуя, сужается стремительно и неотвратимо. Я смеюсь, хохочу во всю глотку — благие боги, которых нет! Единственное божество моего мира, начало и конец всему, стоит на расстоянии вытянутой руки, и я знаю, каковы его губы на вкус. Как вознести ему хвалу, какими словами выразить любовь, сжигающую меня изнутри? Нет таких слов. Пусть сердце говорит само за себя. Я наклоняюсь за ножом: вспороть грудную клетку, вытащить оттуда глупый комок!.. и в этот момент статуя открывает глаза.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
