Крупные капельки розового перламутра — подойдут для наряда невесты из богатой семьи. Жемчуг любит греться на женской груди, только не стоит злоупотреблять благовониями, если на тебе жемчужное ожерелье. Любовь здесь — самый подходящий аромат.
Взаимная страсть — паршивая штука, и до недавнего времени никому бы не удалось меня в этом переубедить. Два человеческих существа превращаются в неизлечимых идиотов со слюнявыми ухмылками. Их мысли постоянно витают где-то в облаках. С ними невозможно иметь дела и не о чем разговаривать. Разве нужны еще доказательства? Даже на пресловутом Олимпе нет ни одной счастливой семейной пары — вечная любовь слишком отвлекает от божественных обязанностей.
Я твержу все это про себя, стоя у алтаря в ожидании гостей, бездумно поглаживая пальцами собственное плечо с отпечатками чужих зубов — две ночи назад некий афинянин в порыве страсти был очень несдержан. Руки приходится сложить на груди (во избежание), но на лицо моментально выползает неуместная улыбка — и где она пряталась все это время? Тот «порыв» стоил трезенцу небольшой виры… и будь я проклят, если он не подумывал укусить меня еще разок-другой. Впрочем, я и так проклят. Ожидание изводит, и спокойствие дается все труднее…
Белая, полупрозрачная, идеально ровная поверхность с готовностью впитывает окружающие цвета и оттенки, искажая, преломляя, изменяя по собственной прихоти. Оценить качество такого жемчуга особенно трудно — нужен наметанный глаз, чтобы отличить наносное от внутренне присущего.
Он ожидал спектакля, разученных слов и выверенных жестов, и теперь стоит напротив — и не понимает, а я не знаю, как ему объяснить. Про предсказание. Про свое проклятие. В происходящем сейчас виноват только я, я один — не удержался, поддался искушению, но я готов благословлять небеса за свою ошибку. Вот только сердце рвется от боли и жалости — уж очень гадко быть орудием судьбы, врагу не пожелаешь, не то, что любовнику. Пытаюсь его напугать, разозлить, вывести из себя — ведь он боец, он бросится в драку очертя голову, и мне останется только…
«Ты и в самом деле так думаешь, дружок?» — проснувшийся зверь лениво потягивается, щуря желтые глаза. — «Не ждал меня, верно? Ну-ка, подвинься, я хочу взглянуть на добычу». Не-е-е-ет!!! Откуда? Почему? Я не звал тебя, убирайся! «Ну-ну, перестань. Ты — не звал, это правда, но меня позвал другой, и я никуда не уйду. Не сопротивляйся, я все равно сильнее». Другой? Какой еще другой? Мимолетная боль на окраине сознания позволяет встряхнуться, отрешиться от тягучего голоса, стиснув пальцы на чужом горле. Это не задержит зверя надолго, но вдруг я успею понять, что случилось… и, сжалившись над глупцом, понимание приходит.
Золотистые жемчужины — одна к одной. Редкий оттенок, царское украшение. Вообще-то, мужчины не носят жемчуг — он для изнеженных и слабых духом, — но перед такой роскошью тяжело устоять.
Кто пробовал приручить чужое безумие? Чудовище со свалявшейся шерстью и текущей из пасти слюной, убивающее не из-за голода или страха, а из минутной прихоти? Приручить — значит понять. Я пытался научиться держать его в узде, сломать, стать вожаком в нашей маленькой стае, но безуспешно. А вот Минос…
Сын Зевса и Европы унаследовал трон от приемного отца, которого, кстати, звали Астерием. Меня всегда интересовало: мое имя — это издевка над ним или надо мной? Царство должно было быть поделено на части между тремя отпрысками финикийской царевны, но Минос рассудил иначе. Стравив братьев из-за смазливого мальчика, он под шумок прибрал все земли к рукам, заодно заработав титул миротворца. Радаманту и Сарпедону пришлось покинуть Крит — для блага государства.
Минос внимательно изучал повадки моего зверя. В это растянувшееся мгновение я припомнил сотню мелочей, на которые раньше не обращал внимания. Осторожные расспросы. Случайные жертвы моих приступов, имевшие ранее неосторожность прогневать царя. Парочка намеренно спровоцированных вспышек — например, когда мне на несколько дней запретили покидать подземелья, не объясняя причин.
И теперь внезапно обострившимися чувствами я слышу-вижу-обоняю действо, происходящее где-то не слишком далеко. Голос отца выпевает слова священного гимна, а на алтаре в ужасе корчится человек, предназначенный в жертву. Мне. Невидимые нити тянутся от обреченного, пульсируя, вливая силу, позволяя отодвинуться от пропасти на полшага… еще на шаг… позволяя поверить в то, что все обойдется, все будет хорошо, еще немного и… Обсидиановый нож падает, пронзая чужое сердце, и зверь внутри встает в полный рост, нервно втягивая ноздрями запах льющейся крови.
Черные горошины на фоне белой ткани смотрятся особенно эффектно. Не всякий, ох, не всякий решится носить жемчуг цвета покрывала Нюкты и крыльев Танатоса. Это — привилегия жриц Гекаты, убивающих в полночь на перекрестках неосторожных путников. Такие украшения пьют силу своего хозяина, но при этом дают защиту от порождений тьмы.
Темно. Душно. Я заперт в лабиринте собственной плоти без надежды отыскать дверь наружу. Бьюсь в невидимые стены, пытаюсь оборвать несуществующие цепи — без толку. Черное «нигде» безразлично взирает на мои метания. Нет голоса. Нет зрения. Нет тела. Зато есть отчаяние, бессилие и страх — хорошая компания для одинокого выродка, не правда ли?
Тонкая полоска света… померещилось? Но свет обрушивается со всех сторон разом, превращаясь в жидкое пламя, и я впервые чувствую ужас своей твари, ее агонию. Она не хочет, не желает умирать! Она кричит и корчится, щелкает оскаленной пастью, пытаясь вцепиться неведомому убийце в глотку, но я падаю сверху и придавливаю ее к земле собственным весом. Сдохни уже наконец, чудовище! Кажется, она кусает меня. Кажется, я ломаю ей хребет. Кажется…
Кипящее озеро света съеживается до размеров чаши на алтаре. Знакомый зал проступает из тьмы. Глаза напротив — шалые, почти черные. Все в порядке, Тесей, ты убил зверя, теперь не страшно… только почему-то очень холодно. Ничего, ерунда, согреюсь. Стоять… трудно… ноги подгибаются… надо отдохнуть, я просто устал… Что-то мешает в груди, шершавая рукоять, задевать больно… больно… вытащить? Нет, нельзя, я чувствую… сердце не бьется… молчит… громко… пустая клетка… труп твари… такой тяжелый… прости меня… я не могу… про…сти…
Вообще-то, мертвые ничего не помнят. Вода из Леты очень быстро смывает воспоминания о прошлом — так правильно, так должно быть. Тени не нужна былая боль — дергающая, саднящая, зовущая прочь. Тени не нужно ничего, а я ведь теперь — тень? Я же умер? Вот только моей памяти плевать на эти глупые условности, она не желает засыпать, хоть всю Лету выхлебай. Я — Астерий, сын Миноса и Пасифаи, и я не в силах забыть ни единой минуты своей жизни. Понятия не имею, что мне с этим делать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
