далее поведем речь, не занимались перетягиванием каната двух своих идентичностей, особенно в годы войны. В военное время евреи были образцовыми советскими гражданами именно потому, что были евреями, потому что оказались под двойным ударом в войне Гитлера против «жидо-болыпевиз-ма». Советское правительство в этот период активно поощряло этническую идентификацию[122]. Например, если в 1925 году Фефер написал стихотворение, в котором ни во что не ставил свои отличия как еврея («Ну и что, что меня обрезали»), то в 1942-м, напротив, опубликовал рифмованную прокламацию «Их бин а йид» («Я – еврей»). В стихотворении звучит гордых рефрен «Я – еврей», поэт век за веком описывает страдания своих соплеменников и завершает все победным танцем у Гитлера на могиле[123]. Десять лет спустя, на допросе, Фефер назовет это стихотворение «националистическим» [Rubenstein, Naumov 2001: 92].
Некоторые литераторы напрямую говорят о том, что сражались и за еврейский народ, и за советскую родину. Собственно, одна из военных антологий Маркиша называлась «Фар фолк ун хейм-ланд» («За народ и родину»). Подобным образом мыслили не только элиты. В письме одного еврейского фронтовика Эренбургу от 1944 года задан вопрос, не следует ли создать чисто еврейские отряды, на том основании, что евреи, одновременно и как «патриоты родины», и как мстители за гибель своих собратьев, будут бить фашистов с «удесятеренной ненавистью» [Альтшулер и др. 1993: 132]. Более того, во время войны в советско-еврейской среде активно культивировались связи с международным еврейским сообществом. Например, в воззвании, составленном Еврейским антифашистским комитетом по случаю радиомитинга 24 августа 1941 года, «братьев-евреев всего мира» призывают присоединиться к «священной войне» советского народа и Красной армии против Гитлера; однако против губителей человечества надлежит бороться не поминальными свечами, а огнем, не слезами, а ненавистью и сопротивлением [Redlich 1995: 175]. В воззвании не только подчеркнута ненависть к врагу, но советские евреи названы одновременно и членами всемирного еврейского сообщества, и представителями советского народа. В статье в газете Еврейского антифашистского комитета «Эйникайт» («Единство») от 27 декабря 1942 года заявлено, что гитлеровская армия осуществляет план по уничтожению еврейского населения Европы («Ви азой ди хитлерише махт фирт дурх дем план фун ойсратн ди йидише бафелкерунг фун Эуропе»), а значит, советская и советско-еврейская борьба с фашизмом напрямую связана с защитой мирового еврейства.
Двойственная принадлежность к советскому народу и к еврейству звучит и в стихотворении Маркиша 1943 года «Дем йидишн шлахтман» («К еврейскому бойцу»). Поэт обращается к читателю, призывая его исполнить воинский долг: «Ты! Еврей! Гражданин! Солдат! Ты! Еврей! Красноармеец!» («Ду! Дер йид! Дер биргер! Дер солдат! Ду! Дер йид! Дер ройтармейер!») [Markish 1943а: 3]. В ответ на призыв поэта его адресат должен исполнить все перечисленные Маркишем роли, в том числе и роли гражданина, еврея и красноармейца. В этом списке подчеркнуто опущена роль жертвы. По ходу Великой Отечественной войны еврейским писателям было особенно важно называть евреев советскими солдатами.
В этой и следующей главах рассмотрены взаимоналожение и противопоставление двух понятий из обращения Маркиша: «еврей» и «красноармеец». Среди лучших примеров успешной идентификации еврея с Советской Россией – военная проза Слуцкого, опубликованная только после распада СССР. Военные произведения Эренбурга, Ю. П. Германа и Казакевича вскрывают другие измерения этой идентификации: СССР означал для этих писателей свободу от прежних ограничений, которые налагались на еврейскую общину изнутри и извне. Эти авторы видят в советской родине цитадель прогресса, терпимости и просвещенного интернационализма. Гордость за принадлежность к советской родине и пылкая вера в идеалы русской интеллигенции XIX века перекрывают более конкретную идентификацию с еврейством и иудаизмом; при этом советская идентичность сосуществовала для этих писателей с еврейской светской культурой. В таком ракурсе антисемитизм фашистов выглядел откатом к былой эпохе угнетения. В первой части главы рассмотрены произведения военных лет, которые создавались в рамках этого в равной степени советского и еврейского подхода.
Однако интернационализм оказался неподходящей идеологической платформой для мобилизации советского народа: трудно сражаться с врагом, если он – твой брат-рабочий. В начале 1940-х ракурс сместился в сторону насаждения ненависти к врагу. Слуцкий довольно саркастически пишет в одном из сочинений военных лет: «наш древний интернационализм был обломан свежей ненавистью к немцам» [Слуцкий 20066: 25]. За эту кампанию прежде всего отвечал Эренбург – по словам Слуцкого, «как Адам и как Колумб, Эренбург первым вступил в страну ненависти» [Слуцкий 20066:26]. В письме к Эренбургу от 1944 года, написанном майором-военврачом, особо подчеркнут этот переход от братства к мести: «Я воспитан на традициях великого русского гуманизма, я майор, врач, но сердце мое требует вражеской крови» [Альтшулер и др. 1993: 127].
Эренбург был не единственным советским евреем, участвовавшим в формировании советской печатной культуры военного времени. Рассматривая роли Д. И. Ортенберга, Эренбурга и Гроссмана, равно как и фотожурналистику многочисленных репортеров-евреев, Д. Шнеер пишет, что «именно советским евреям было поручено рассказывать про войну всем своим соотечественникам» [Shneer 2007: 248][124]. Во второй части главы мы сосредоточимся на специфически еврейской тональности этих повествований и проследим еврейские измерения того, что Добренко называет «литературой мобилизации» [Добренко 1993].
Между выражением ненависти к врагу и увековечиванием памяти жертв далеко не обязательно возникает конфликт. Еврейские источники-уртексты, к которым апеллируют советские еврейские авторы, призывают и к насильственным действиям, и к возданию должного павшим. В замечательном рассказе Бергельсона напрямую поднят вопрос о том, являются ли ненависть и мщение подходящими чувствами для еврея. В конце главы будут рассмотрены произведения Дер Нистера и Ш. Галкина, которые выходят за рамки военной идеологии отмщения и взывают к состраданию, надежде и утешению.
Советский солдат-еврей
Поэт Слуцкий работал фронтовым прокурором, был бойцом, комиссаром и пропагандистом, шел вместе с Красной армией по ранее оккупированной советской территории, а на позднем этапе войны – и по Европе. В сборнике очерков Слуцкого «Записки о войне», составленном в 1945 году, но опубликованном только в 2000-м, прослежены перемещения и встречи автора в тот период. Слуцкий говорил, что война определила всю свою жизнь. В замечательном стихотворении, которое начинается строкой: «А в общем, ничего, кроме войны!», он описывает разлом во времени, оставленный этим событием:
Мое вчера прошло уже давно.
Моя война еще стреляет рядом
[Слуцкий 20066:311].
И война, и неконкретизированное «вчера» поэта относятся к прошлому, это совпадение подчеркнуто параллелизмом первых частей двух строк. Однако окончание второй строки отменяет этот параллелизм. Переход от двусложных слов к трехсложным, от мужской к женской рифме, звукопись, которую создает «стреляет рядом» с его повторяющейся «я» – все это
