Он слышал, как девушка прошла мимо ванной, как на бланкиной двери щелкнул замок. Бежать за ней он не смел, она уже спускалась по лестнице, а он был в одном халате, голый и босой. Рванулся к окну, высунулся наружу чтоб увидеть хотя бы, как она выйдет, и увидел ее уже на улице.
Девушка плакала и плача бежала прочь, бежала нескладно, рывками, как когда-то Генриэтта. «Она ведь, пожалуй, голодная, – подумал Балинт, – а у нее ни гроша». Он почувствовал, что должен дать ей хоть сколько-нибудь ему нельзя отпускать ее с пустыми руками. Он вернулся к столу, скомкал деньги, чтобы удобней бросать. Но бросать было некому. Когда он снова высунулся из окна и посмотрел вниз, площадь была пуста.
Потом я узнала, что он спрашивал про меня первый раз в школе, и там ему сказали, где меня искать, что я еще не пришла или уже уехала с классом на выставку. «Очень-очень давно не бывал я в тех местах, – признался он мне, – и был рад, когда поехал за вами следом, чтобы заодно посмотреть знаменитую коллекцию». Я заметила его уже в здании, он вдруг оказался в одном из залов, среди скульптур. Я обрадовалась ему, тело мое отозвалось на его присутствие ощущением, в котором давно уже не было ничего сексуального, ведь в этом отношении жизнь наша была вполне устроена, скорее это походило на то, как узнают друг друга животные, родившиеся в одной норе, когда одинаково реагируют на воспоминание об общей подстилке. Я была всегда рада встрече с Балинтом.
Мы смогли поговорить не сразу, я была занята, не могла оставить класс, нужно было получить хотя бы поверхностное представление об экспонатах. Я обходила залы, осматривала экспонаты, в чувствах моих царил изрядный сумбур, потому что от изобразительного искусства я ждала другого, – безмятежных, спокойных или величественных ликов, плавных форм, извлеченных из мрамора или бронзы. Я заранее знала, что дети и на сей раз лучше поймут и запомнят увиденное, чем я. Почти со страхом рассматривала я достопримечательности выставки, бесформенные очертания, искривленные головы, нечеловеческие взгляды каменных глаз, вернее, тех просверленных в камне отверстий, которые заменяли статуям глаза, в сущности, каменные лица только этим и различались, потому что у них были одни глаза, – ни носов, ни ушей, ни губ.
Балинт, по-видимому, ждал, когда мы сможем отойти в сторону и поговорить. С тех пор, как уехала Бланка, мы снова стали видеться, хотя и редко, оставаясь вдвоем на одну минуту, кто-нибудь из членов моей семьи постоянно оказывался рядом; Пали Балинту нравился, он с удовольствием с ним беседовал, присутствие Пали нисколько не смущало его, и раньше это меня даже обижало. Дочку мою он находил очень забавной, прекрасно умел обращаться с нею, лучше, чем отец, родитель слишком мнительный и заботливый, чье назойливое внимание даже Кинга, ребенок, выносила с трудом. Два дня назад Балинт заходил к нам, провел с нами весь вечер, и появление его на выставке не произвело особой сенсации, но все же явилось приятным сюрпризом. Я вопросительно посмотрела на одну из моих коллег-учительниц, справится ли она без меня, та взглядом ответила, что справится, дети молча и с любопытством рассматривали экспозицию. Я подошла к Балинту и, как уже много раз, заговорила о Бланке, от которой накануне пришло письмо. Балинт перебил меня, сказав, что об этом после, он здесь не случайно, приехал специально за мной следом, нужно кой о чем поговорить, и если можно, то немедленно.
Мы присели на одну из скамеек, Балинт нарочно отсел от меня подальше, чтоб я могла одновременно видеть и его, и скульптуры. На лице его появилось какое-то новое выражение, своеобразная умиротворенность и покой, которые мне в общем не понравились, чертам его лица была свойственна переменчивость, смена переживаний, ирония, гнев, неприятие, холодность. Однажды я уже видела на его лице такое же. безразличие и бесстрастность, – когда он поведал мне, что его снова, на этот раз без всяких доносов и травли, перевели в приемный покой, – оказывается, теперь уже окончательно выяснилось, что как врач он недостаточно подготовлен, чтоб доверить ему целое отделение, ему явно не хватает той искры божьей, без которой нет настоящего врача. По-видимому, он не усматривал в сложившейся ситуации ничего трагического, рассказывал о ней так, словно речь шла вовсе не о нем, мои отец и мать выказали куда больше беспокойства, но я-то знала, что стоит, что может скрываться за его спокойствием.
Он не стал тянуть с объяснением причин своего желания поговорить со мной. Изложил дело так просто, словно попросил одолжить книгу: мне надо разойтись с Пали, выйти за него, он решил все-таки жениться на мне. Я даже и бровью не повела, только опустила глаза, перевела взгляд с его лица на скульптуры. Прямо возле нас на низком постаменте стояли три каменных столба и шар с надписью «Борец». У этого странного существа можно было различить только туловище, бедра и голову без лица, один торс и почти ничего больше, бог весть, отчего он производил столь отчаянно живое впечатление. Я смотрела на скульптуру, слушала Балинта, чувствуя, что Балинт не ждет ответа, Балинт знает так же хорошо, как мы все, как, возможно, и мой муж, что Пали попал к нам случайно; он живет с нами и у нас, однако никто и никогда, в сущности, не принимал его всерьез, даже отец, хотя для него брак – святыня. Балинт знает и то, что Кинга никакой не залог любви, романтическое воплощение общей супружеской жизни, просто нужен был кто-то, на ком могло без стыда проявить себя наше стремление ласкать и нежить – собственно говоря, можно было бы обойтись и собачкой.
Тогда он еще не потянулся за моей рукой, и я не подала ее. Года два назад я спросила у него, что он почувствовал, когда в деревню вдруг прикатил в машине Тимар и объявил, что можно вернуться в Пешт, теперь уже все доподлинно знают, что он невиновен. Балинт пожал плечами, словно ему неприятно отвечать, посмотрел на меня тем же взглядом, который был знаком мне с давних пор и который говорил, что я все равно не смогу этого попять; и ответил что-то вроде «ничего особенного». «Если человека реабилитируют, это ничего особенного?» – возмутилась я, а отец, который был тогда рядом, заметил, что нельзя быть неблагодарным циником. «Я не циник, – с раздражением ответил Балинт и закончил громче обычного: – Тогда мне было уже все равно. Вам этого не понять».
Теперь я поняла.
Я опустила веки, не хотела, чтоб дети видели, как на глаза навернулись слезы. Почувствовала его пальцы у себя вокруг запястья; теперь, пожалуй, впервые в нашей жизни, он даже не догадывался, о чем мои мысли. Пальцы у него были теплые, ласковым пожатьем он выразил то, что думал: «Я ведь знаю, как ты счастлива, но теперь уже все, что стояло меж нами, миновало, осталось позади, и поэтому, Ирэн, не нужно выражать свою радость слезами, радуйся так, как ты когда-то умела – всем сердцем». Впервые в жизни он не заметил, что размякла я не от счастья, а от отчаянья, из-за себя самой и из-за него, что я потому плачу, потому не в силах держать себя в руках, как того требуют место и окружение, что давным-давно уже его не люблю.
Это была страшная мысль, такая же, как окружавшие нас страшные скульптуры, если бы могла, я вырвала бы ее из себя, как занозу из-под ногтя. Я догадалась, что Пали был единственной подлинностью в той сгустившейся ирреальности, в которой барахтались и задыхались мы все, в которой отец стал беспомощным, мать прилежной и пугливой, а я и он такими, какие мы сегодня, дома на улице Каталин исчезли, и те, кто еще знал про нас, какими мы были, либо безнадежно больны, как Темеш, либо затерялись на далеком острове, как Бланка, либо погибли, как Хельды и майор. Лишь Пали был настоящим, подлинным, но как раз мы-то и не могли его оценить, не принимали всерьез, и сам он, оставаясь среди нас, не мог, наверное, относиться к себе со всей серьезностью. Теперь его больше не будет, и как только он покинет наш дом, закроется последняя щель, через которую мы могли бы выйти вслед за ним наружу, куда уже никогда не сможем попасть, ведь дорогу преградил Балинт, вернувшийся обратно. А Балинт вернулся, тщетно он так долго боролся один, теперь он уже понимает, что без нас никогда не найти ему того, что он хотел найти в одиночку, когда оба мы были еще молоды; вновь достичь улицы Каталин он сможет только вместе с нами, свидетелями его жизни на том ее отрезке, когда все было еще впереди.
Меня не интересовало, кто на меня смотрит, что обо мне думают, впервые со времени молодости я не заботилась о том, что скажут мои ученики, увидев, как я сижу тут на скамье и не скрываю слез. Балинт подсел ко мне ближе и теперь не только держал меня за руку, но и обнял за плечи. А мне думалось, – все время, сколько живу, я готовилась стать его женой, и вот когда мы уже у цели, ближе, чем в день смерти Генриэтты, потому что нет войны и бомбежек и можно уверенней, чем когда-либо, строить планы, оказалось, что мы уже стары, и он уже не может любить меня с той грустной пылкостью, как любил когда-то, да и мои чувства тоже увяли и охладели. Мы отправляемся в жизнь, как попутчики, надеющиеся – если вдруг ветер бог весть куда погонит их корабль, – уцепиться друг за друга и тешиться жалкими воспоминаниями, ведь помнят они об одном и том же, знают один и тот же кусочек суши, и как им на нем жилось, пока их не понесло в море, и как синело и сверкало небо, пока не раздался гром.
