Даже во время первой линьки, которая началась в конце июня, когда с них клочьями стала слезать шерсть, они никогда не чесались в кровати. Я вбил в сосновый брусок две дюжины гвоздей, и у меня получился скребок, которым я дважды в день обрабатывал моих безропотных друзей. Пока не отросла новая шерсть, они имели вид лохматых обормотов. Вдобавок к растянувшейся на шесть недель линьке они стали тогда на редкость неуклюжими и неповоротливыми, косолапыми увальнями, у которых то и дело на ходу заплетались ноги, и они все время падали на ровном месте, пока на смену детской побежке у них не появилась солидная медвежья походка. Попадись они тогда на глаза Обществу защиты животных, меня наверняка обвинили бы в плохом обращении с меньшими братьями.
Вспоминая прошлое, я думаю, что тот июнь был самым счастливым временем в нашей жизни. Канадская весна была в самом разгаре, и казалось, что земля не вмещает всё буйство обновленной жизни, кипевшей всюду, куда ни глянь, — и в воздухе, и в воде, и на суше. Правда, москитов, комаров, лосиных вшей и мокрецов в этом году было на редкость мало вследствие морозной зимы, однако все остальные виды размножились в невиданном количестве. Каждый день стадо снежных коз с целой дюжиной резвых козлят, предводительствуемое не козлом, а почтенной прародительницей, проходило мимо нас по берегу озера, а затем удалялось вверх по течению Отет-Крика. Стада вапити, в которых также главенствовали старые самки, тоже начали переселяться со своим потомством на горные пастбища, где ивняк уже покрылся нежными сочными почками. Каждое утро мимо хижины проходили волки с неуклюжими волчатами, лисицы с лисятами, койоты с веселыми щенками и лосихи с длинноногими лосятами, держа путь в охотничьи угодья и на пастбища, раскинувшиеся среди скал, обдуваемых всеми ветрами, и морен, на которых с тех пор, как растаяли гигантские ледники плейстоцена, выросли альпийские луга.
Клин за клином потянулись на побережье Арктики стаи голубых гусей; описав полукруг, они опускались на отдых и ночевали бок о бок с казарками, облюбовавшими себе на лето песчаную косу в устье Отет-Крика.
Самцы грауса и других куропаток громко хлопали крыльями и призывали курочек в сосновые чащи по берегам Таклы. То и дело налетали сороки и сойки, своим стрекотом нарушая торжественную тишину леса. Уханье выпей всегда раздавалось перед тем, как с грохотом срывалась с гор очередная лавина; казалось, что эти птицы заранее знают, что сейчас должно случиться на скалистых вершинах гор Оминека. В сумерках часто можно было видеть взрослых сов, самых ненасытных птиц Северной Америки; их добычей были зайцы, птицы, летучие мыши и даже мелкие соколы. Видимо, совы страдают от неутолимого голода — поэтому либо едят, либо охотятся. Многие птицы, например, воробьи, пастушки, бекасы, ржанки, плохо летают в лесу; иное дело филин: несмотря на широкий, достигающий шести футов размах крыльев, он удивительно ловко умеет на большой скорости маневрировать среди деревьев. У куропаток началась линька, и они без крайней необходимости редко взлетали с земли, а большей частью передвигались по-гусиному, пешим ходом. Мне всегда жаль было белых куропаток за их пушистые лапки, бедняжки даже летом сверкают на ветке своими белыми пуховыми сапожками.
Весна в тот год выдалась замечательная — ровная, щедрая и полная жизни.
Заняв с самого начала положение лидера в медвежьей троице, Расти исполнял свои обязанности с добросовестностью овчарки, пасущей хозяйское стадо. Во время стычек с другими животными из-за падали Расти сразу спешил на выручку Скречу, чувствуя, что тот — самый слабый в их компании. Если какой-нибудь баран нападал на Дасти, стараясь прогнать ее с тучного весеннего пастбища, Расти вел Скреча в бой. Он пасовал только перед куропатками, выпями да сойками. От их предательских нападений не было защиты, и тогда вступало в действие правило «спасайся, кто может».
Именно в ту весну, когда годовалый Расти не отходил от меня ни на шаг, между нами родилась обоюдная привязанность и полное взаимопонимание. В то время Дасти и Скреч смотрели на Расти, как на своего прирожденного вожака и защитника, а он сам больше всего дорожил моей дружбой и расположением. Я гнал его от себя, потому что хотел развивать в медведях самостоятельность, а его поведение шло вразрез с моими планами; однако по собственной человеческой слабости я не мог устоять против неустанных, обезоруживающих попыток медведя во что бы то ни стало добиться моей дружбы, к которой я и сам стремился в душе. В конце концов я уступил, и между нами установились отношения взаимной зависимости, чего, наверно, не произошло бы, если бы Ларч А-Тас-Ка-Ней оставался на озере. К первому июля в Расти уже не оставалось ничего щенячьего. И хотя матерым медведем он должен был стать лишь через три года, он уже сейчас сделался моим неутомимым товарищем и вел себя вполне солидно, почти как взрослый. Самая большая радость для него, по-видимому, заключалась в том, чтобы находиться в моем обществе.
Однажды утром медведи отправились принимать необходимые после зимней спячки грязевые ванны; для этого они облюбовали болотце неподалеку от ручья, в котором я работал. Поблизости от этого места было целое поле, заросшее черникой и толокнянкой. Внезапно мы услышали душераздирающие стоны. Подойдя к тому месту, которое всегда казалось мне подозрительным, мы увидели увязшую в трясине молодую лосиху. Из жидкой грязи торчали только ее голова и плечи; животное было уже в полном изнеможении и перестало бороться. Мы с Расти сбегали домой за веревкой. По глазам лосихи было видно, что она отчаялась и покорилась неизбежной гибели. Я набросил ей на шею петлю, а другой конец привязал к дереву, затем вырезал крепкий ивовый шест и приспособил его вместо ворота между деревом и лосихой. Когда скользящая петля затянулась на шее и лосиха почувствовала удушье, она напрягла последние силы. Она брыкалась, стонала и барахталась в болоте, разбрызгивая грязь, а я подтягивал веревку, выбирая слабину; наконец она одним копытом уперлась в твердую землю. Вновь обретя надежду, заляпанная грязью царственная красавица вырвалась из трясины, фыркнула и, прижав уши, ринулась на меня; разумеется, не в отместку за то, что я спас ей жизнь, а просто потому, что я первым подвернулся, на ком она могла сорвать обиду за свое унижение. Нет ничего более грозного, чем гнев оскорбленного лося. Но я уже загнал медвежат на деревья и заранее обдумал, как буду обороняться от бешеного взрыва лосиного темперамента. Я принялся бегать вокруг дерева, раздраженная лосиха гонялась за мной, и державшая ее веревка закручивалась вокруг ствола. Лосиха не сообразила, что может повернуть в другую сторону, веревка все укорачивалась и наконец кончилась; беспомощная лосиха со всего размаху наскочила на дерево и так шмякнулась оземь, что я даже испугался, как бы она не сломала шею. В тот же миг ее ярость сменилась отчаянным страхом, и едва я, высунувшись из-за дерева, перерезал веревку, как она вскочила и пустилась наутек, унося на шее вместо ленточки обрывок манильской веревки.
