Если бы человек на повозке ограничился общими порицаниями и угрозами, все бы еще ничего. Но ему требовалось найти что-то или кого-то, на кого можно было свалить вину за чуму. Возможно, это было единственным поводом для его тирады, ибо, когда он перешел к следующему пункту своего обличения, голос его стал еще суровее, а жесты – еще выразительнее.
Левую руку он вытянул в сторону Корнмаркет, в направлении «Золотого креста», откуда я только что пришел. И все время, пока он говорил, он держал свою вытянутую руку прямо, как перекладину виселицы, или же сгибал ее и грозил кулаком в том же направлении. Очень скоро стало понятно, что объектом его нападок были актеры и театр.
Не стану утомлять вас всем, что он сказал. Я слышал это и раньше. И вы, вероятно, тоже. Кривляться на глазах у публики безнравственно. Мужчины унижают свое достоинство, одеваясь как женщины, позволяя другим мужчинам ухаживать за собой. Театры – вертепы греха и так далее. Ему удалось придумать свежий фокус, когда он заявил, что лицедейство в отсутствие чумы навлекло на людей гнев Божий и вызвало чуму, а представления во время чумы делают и без того бедственное положение людей еще хуже. Это был весьма остроумный ход, потому что он неразрывно связывал чуму с актерством и делал из обоих предмет ужаса и отвращения.
Я понуро топтался на краю толпы, почти боясь, что меня узнают. Головы повернулись туда, куда указывала обвиняющая рука оратора. Он назвал таверну «Золотой крест». Повторил это название, как будто давал имя одному из пределов ада. Он отзывался о «Слугах лорд-камергера» как о шайке пришлых, своре из нечестивого Лондона, приехавших осквернить этот прекрасный город, используя слабость его жителей. Разве Бог не выразил свое недовольство оксфордцами, отняв жизнь одного из самых именитых из них прямо во дворе «Золотого креста»? То была справедливая кара, постигшая доктора Ферна за участие в пьесе. (Никто не возразил против этой клеветы.) Актеры принесли заразу с собой. Они должны вернуться в Лондон немедленно. Их следует возвратить туда.
Возвратить силой.
При этих словах среди слушателей возникло шевеление, нерешительное движение в сторону Корн-маркет на несколько ярдов и обратно. День умирал. Сумерки несли с собой обещание действия, и эти люди были к нему готовы. Они были подобны вину, плескавшемуся в стакане пьяного. Много не надо, достаточно легкого рывка запястья, дрожи в руке, чтобы содержимое пролилось.
Я подумывал бежать в «Золотой крест» и предупредить своих товарищей. Времени у них будет как раз на то, чтобы улизнуть или запереться в своих комнатах. Незадолго до того мы закончили свое дневное выступление. Я чертовски уверен, что некоторые из тех, кто жадно ловил каждое слово проповедника, присутствовали на спектакле в тот день (это была комедия под названием «Потерянная любовь»). Пьеса или беспорядки, какая разница? Все это лишь игра, представление, развлечение. Толпа вполне способна рукоплескать нам в одно мгновение и разнести по кусочкам нашу сцену в следующее. Или даже напасть на тех самых людей, которые услаждали их слух и глаз полчаса назад. Зрители – это люди, как сказал Шекспир, и в горе и в радости.
Я уже готов был рвануться к гостинице, когда на повозку вдруг вскочил другой человек. Говоривший – позже я выяснил, что звали его Том Лонг, – на деле замолчал на несколько секунд, изучая результаты своего подстрекательства к бесчинствам. Теперь же он оглянулся в явном недоумении, когда повозка затряслась под весом другого человека. Его вытянутая рука упала, и он повернулся, чтобы лицом к лицу встретить пришельца. Его рот открылся, но у него больше не появилось возможности заговорить. Второй, тот, кто взобрался наверх с завидным проворством, действовал теперь с еще большей скоростью. Обеими руками он с силой толкнул коренастого пророка в грудь, так что тот пошатнулся и отступил назад. Его нога зацепилась за борт повозки, и он перевалился через него, молотя руками воздух. Он исчез в толчее возле телеги и не сразу появился снова.
Успех этого нападения был в его неожиданности. Второй человек ничего не сказал, не дал оратору даже времени заспорить или ответить. Он попросту поверг его в прах. Теперь этот тип стоял подбоченясь, расставив ноги, готовый дать отпор при любой попытке прогнать его. Он оглядел притихшую толпу. В сумерках я мог ошибиться, но мне показалось, что я уловил что-то почти насмешливое в выражении его лица.
Он, впрочем, по-прежнему молчал. Стоял и мерил взглядом толпу, со своим отвисшим подбородком и налитыми кровью, бычьими глазами.
Ему повезло, что он остановил их в тот самый момент, когда они начали разгораться. Он поставил ногу и потушил огонь. Еще пара секунд или еще пара слов обличителя, и они устремились бы вниз по Корнмаркет, в «Золотой крест», чтобы вдребезги разнести там все, что ни попалось бы им на глаза.
Но это была не просто удача. В его отклике было мужество в сочетании с некоторым презрением. Мужество, чтобы повернуться лицом к многим дюжинам взбудораженных горожан, и презрение к легкости, с которой их можно было расшевелить.
Вероятно, некоторые из них тоже узнали его. Как и Хью Ферн, Ральф Бодкин был известным горожанином. Не только врач, но и олдермен, он пользовался уважением в этом городе. Снова я осознал, что власть зависит не только от званий и платья.
Порицатель чумы и театров к этому времени снова встал на ноги. По тому, как он схватился за свою голову, видно было, что он пострадал, но несерьезно. Он поднял взгляд на человека, столкнувшего его с повозки, но ничего не сказал.
Доктор Бодкин наконец заговорил:
– Отправляйтесь в постель, мастер Лонг, и пусть о вашей ране позаботятся.
И снова в его ответе было странное сочетание, на этот раз заботы и пренебрежения.
Лонг послушно поплелся прочь в сумерки, поддерживаемый некоторыми из толпы. Прочие зрители потихоньку расходились. При последнем столкновении на этом самом месте для установления мира понадобились два вооруженных отряда и батарея ученых и советников. Сейчас хватило одного человека.
Ральф Бодкин по-прежнему стоял на телеге, тяжело поворачивая голову из стороны в сторону (он все еще напоминал мне быка) и держа руки на бедрах. В позе его не было и намека на вульгарное торжество.
Наконец на перекрестке осталась лишь горстка народу. Бодкин расслабился, наклонился, ухватился за борт повозки и спрыгнул, легко приземлившись на мостовую. Для человека среднего возраста – да, наверно, любого возраста – он был силен и гибок. Он обогнул башню Св. Мартина и пошел вниз по улице в сторону церкви Св. Эббе. Несколько секунд я простоял в смятении, затем бросился за ним:
– Сэр! Доктор Бодкин!
Он остановился и повернулся, нарочито медленно. За его спиной в небе смешивались угасающие отблески красного и желтого. Я бежал, пока не поравнялся с ним. Я все еще слегка прихрамывал после своего падения.
– В чем дело?
Не знаю, подумал ли он, что я был одним из толпы, может, друг или сторонник Лонга, желавший возмутиться или что похуже. Если и так, он не выказал никакой тревоги. Но, в конце концов, этот человек усмирил взглядом целую толпу!
– Благодарю вас, – сказал я.
Я немного запыхался, и не только от бега.
– За что вы меня благодарите?
– Я из труппы лорд-камергера.
Он вгляделся в меня пристальнее:
– Вы на днях были у Сэдлера, верно?
– Да. Я Николас Ревилл, актер.
– Я помню.
– Если бы вы не вмешались и не остановили того человека, люди…
– Да?
– Попытались бы причинить вред актерам. Наверняка разорвали бы на куски.
– Они не стали бы разбираться. Если бы они не нашли вас, кто угодно сгодился бы.
– Верно, – сказал я. – Я знаю, как ведет себя лондонская толпа, подмастерья и отставные солдаты, и тот ущерб, который они могут причинить…
– Все равно, мастер Ревилл, считайте это предупреждением. Уезжайте. Том Лонг лишь первый из многих, кто найдет себе в этом городе благодарных слушателей.
– Думаю, наши старшие уже планируют отъезд из Оксфорда. Мы должны дать только одно представление, на этот раз частное.
– В таком случае они мудры. Общественные представления не разрешат еще долго.
Ральф Бодкин хотел было повернуться и уйти. Светлые красные и желтые тона уже почти растворились на небе. Над нами высился внушительный шпиль башни Замка и большая насыпь, где устраивали казни. Я хотел еще кое-что спросить, но не решался.
– Это ведь все чепуха, правда? – спросил я.
– Что «чепуха»?
– Представления не вызывают чуму.
– А вы верите, что вызывают?
– Мне трудно поверить, что Бог стал бы наказывать нечто столь невинное чем-то настолько ужасным.
– Хотя голос внутри шепчет вам, что Бог мог бы?
– Видимо, так.
– Это суеверие, – сказал доктор Бодкин тоном, не допускающим возражений. – Спокойной ночи, мастер Ревилл.
