особенно заметно: замученный болезнью, худой и жёлтый Женя – испуганный ребёнок, который просто хочет домой. Я не знаю, что делать. Я разговариваю с ним про погоду и про кино, чтобы он мог немного отвлечься.
Я много думаю о том, что Женя красивый и сильный человек. Я думаю о том, что он сломан и изуродован, потому что система, которая занималась Женей много лет, отобрала у него имя, лицо, права и будущее. Я думаю, наконец, что я часть системы и это всегда лучше, чем быть её жертвой. Женя жалуется, что голова стала очень тяжёлой. Говорит, что часто представляет, как кладёт голову мне на колени и они у меня мягкие и прохладные. Я глажу его по голове: на самом деле мне жалко Жениных волос, и щетина новых, только отрастающих, сильно колет мне пальцы. Он рассказывает, что будет делать после выписки: он уже рассказывал мне об этом много раз, просто ему сложно запоминать. Сначала я его останавливала и напоминала, что мы уже говорили такой разговор. Но Женя расстраивался, спрашивал, не означают ли трудности с памятью то, что он сходит с ума. А я ведь не хотела его расстраивать. Я говорю, что он совсем не сумасшедший, просто ему нужно отдохнуть, и перестаю напоминать о вещах, про которые он забывает. У Жени поражен мозг, но он об этом не знает – он показывает мне выписку с диагнозами и спрашивает, что они означают. Я говорю, что ему нужно больше спать и меньше нервничать и всё будет в порядке.
14
В 2009 году я взял маринку и пошёл на футбольное поле. Там сидел, дышал. Токсикоманить я начал на второй или на третий срок, в 2004 году, дышал нитру. Там легко достать было, многие нюхали. Клей нюхали, бензин, но это всё мне не понравилось, от бензина тошнит сильно; а вот маринка – морилка то есть – или нитра – сказка. Морилок вообще есть несколько, они все по-разному действуют. Дуб, орех, липа. От зелёной вот я плачу всё время. С жёлтой страшное всякое видишь. Самая лучшая – это красный дуб. Она – змея; такая кобра, ты её держишь за хвост и задаёшь ей вопросы. Короче, суть в том, что если бы не маринка, то я бы сошёл с ума, такое со мной на зоне делали; а она меня сберегла. Ну и здоровье у меня такое хорошее, несмотря на все болячки, всё благодаря ей. Меня как только не пытались отвадить: на последней зоне начальник в карцер запирал, чтобы я не надышался. В карцере сидеть тяжело. Ты там один – это, конечно, плюс. Но делать там нечего. Кровать прикручена к стене, утром её складывают так, что посидеть не на чем. Если садишься на пол, то приходит мент и начинает орать. Это ещё если нормальный мент, а так может зайти и отпиздить. Спать нельзя. Нужно стоять. Я обычно терпел там несколько дней, а как выйду, опять доставал. Это я сейчас такой трезвый, сколько уже терплю; а так последние полгода дышу каждый день, раза по три. Пил её, бывает, как надышусь. Ничего, переварилась.
Рядом с полем, на котором я дышал, стояли дома. А мне нужны были срочно деньги. И я искал жертву очередную, шароебился там по дворам. И наткнулся на бабушку. Она зашла в подъезд, я за ней. Она поднялась на этаж, я за ней. Она открывает дверь, я толкаю её туда и захожу с ней. Она кричит. Дедушку, мужа своего, по ходу. У нас получилась драка. Я был под морилкой ещё. Они со мной не справились. Я ушёл на кухню, сел. Там у них торт стоял. Я начал есть этот торт и приходить в себя. Понял, где я, у меня слёзы потекли. У мужа кровь была, у этой бабушки тоже. Что-то я там конкретно накосячил – сильно их избил. Я начал у них прощения просить, встал на колени. Потом ушёл оттуда, ни денег, ничего не взял у них.
Спустя – совесть мучила – спустя какое-то время я нашёл этот дом, пришёл обратно. Бродил вокруг, смотрел на окна – тянуло, хотя заходить я, конечно, не собирался. Тут меня и взяли, участковый заметил и опознал. Бабушка с дедушкой рассказали обо мне своей дочери, а она написала заявление. Составили фоторобот. Я заметный такой был, с ушами проколотыми, с морилкой с этой. Участковый меня догнал – я от него съябывался, но не съебался. Отвёз в отдел. Там очную ставку провели – дознание. Пришли старики, показали на меня пальцем, сказали, что узнают. Меня посадили в тюрьму ждать приговора, как раз во Владимирский централ, ты, думаю, о таком слышала. Спустя какое-то время повезли на суд. Судья был мужик такой пухлый, фу. Я там просил прощения. Статья у меня идёт от 7 до 12 лет. Ну вот оттого, что я раскаивался и бабушка с дедушкой меня простили, мне судья с прокурором назначили 8. Я поехал в ИК. Написал оттуда письмо этим пенсионерам. Снова просил прощения. Такое вот печальное было всё, пиздец. Ответа так и не дождался. Отсидел семь с половиной лет, хозяин меня не хотел по удо выпускать.
Я сидел петухом. Первое время меня там мочили, избивали, плевали, издевались. Там часто мудохали, и даже когда не за что. Я работал в клубе, мог туда даже более-менее свободно приходить и заниматься там чем-нибудь на оборудовании. Приду, включу погромче группу ERA, чтобы не слышно было, как по соседству в спортзале людей пиздят – а нас туда, бывает, сгоняли и хуячили, – и лежу на полу, слушаю. Почему мы ходили получать пиздюлей в спортзал: там не было камер. На зоне стояла вышка, чтобы за всеми бараками сидеть и смотреть: отряд идёт тип заниматься хоровым пением в клуб, а клуб и спортзал рядом. И зэки зэков пиздили, и мусора там работали. Был у нас один жирный, он любил отыгрываться на зэках. Надевал перчатки свои любимые и хуячил, чтобы синяков не оставалось. Но он маленький и толстый, не особо было больно. Но когда бил козёл, вот это всё. И руками, и ногами – ты летаешь с одного конца спортзала на другой.
Я, пока играл в КВН и в клубе работал, заработал себе не то что статус, но лицо. Такой я был, приветственный для всех. Улыбчивый. Ну как, по крайней мере старался делать
