был в отъезде – несколько ночей я ночевала в своём запустелом доме и очень плакала. Мне тогда хотелось, чтобы ничего этого не было. Чтобы жить, как раньше – и никто бы не болел, и не умирал, и не трахал маленьких уличных мальчиков и девочек. Мне снились то какие-то собаки, то бинты, которые я кипячу в большой кастрюле. Женя тогда был во Владимире, чинил документы: волокита с паспортом шла наконец к счастливому завершению. Как-то промежду прочим парень мне всё-таки позвонил и сказал, что он по мне очень скучает. Мы попробовали помириться. Я попробовала уйти из НКО. Я не чувствовала больше за собой права даже смотреть в сторону бездомных, ведь я нарушила субординацию, я вошла с подопечным в личные отношения, я воспользовалась чужими проблемами. Это были тяжёлые и грязные мысли.
Женя вернулся в Москву и вышел из более-менее стойкой ремиссии в страшный запой: залезал к нам в подъезд, и дышал там краску, и очень пугал соседей. Я пробовала с ним поговорить, но говорить он не мог: только мычал, а если его сильно доставать, то начинал орать, как будто его режут. Соседи обещали его отпиздить, а меня посадить. Как-то утром я пошла в падик прибраться, потому что история была грязной не только в нравственном смысле. Пока я убирала дерьмо, а там правда было много дерьма и пролитой багровой краски, и всё вместе смотрелось как декорации к фильму ужасов, то думала о справедливости и о милосердии. Мне было грустно, и я напевала песни из советских фильмов, вроде «любовь и бедность навсегда меня поймали в сети, парам-пам-пам».
Помню, когда у нас с Жекой выдался тяжёлый денёк и мы понурые тащились вечером по ночёвкам, он предложил мне не грустить и поехать в клуб. «Поедем только в гей-клуб, Ксенечка, а то в обычном к тебе будут приставать, я там зарежу ещё кого-нибудь, ну его. А в этом хоть потанцуем нормально. У меня, правда, трусов нет для клуба, ну не в боксерах же я пойду, жопка сопреет. Не одолжишь трусики?» Я сказала, что не поеду в клуб. Тогда Жека опустил рюкзачок под дерево: мы шли по яблоневому саду на Славянском бульваре – мы всегда по вечерам срезали через сад и обсуждали различные достоинства декоративных деревьев. Жека пристроил рюкзачок, усадил к рюкзачку меня, покопался в телефончике, нашёл там что-то из Army of lovers и сказал, что будем тогда танцевать прямо тут. Я ответила, что не хочу танцевать, пусть танцует сам, он же тут профи.
– Ну ты чего, Ксюха, буду я тут тебе как профи, щас. Ты мне вроде не платила. Ну попкой могу потрясти, потому что ты симпатяжка, а так фиг. Давай со мной потанцуем лучше, такая ночь, такая ночь. Вон гетерасты всякие ходят, пускай посмотрят, как надо двигаться. Я поведу, не боись. Ну иди сюда, без тебя sexual revolution не случится.
Когда я убрала падик, то пошла поискать Женю вокруг дома. Он вроде как отлёживался под кустами, мне было страшно туда залезать. Я боялась, что он умер и я найду его труп. Стояла жара, и я представляла, как красивое Женино лицо раздулось и почернело, и как изо рта вываливается язык. Я видела мёртвого человека только один раз – и то не вживую. У моей подруги отчим работал спасателем. Их часто вызывали вскрывать квартиры, когда там кто-то кончал с собой, а потом гнил, потому что жил одиноко и никто не обнаруживал тело, пока оно не начинало протекать к соседям. Мы как-то ночевали у неё и смотрели материалы с выездов: у них там были дома все эти кассеты с оперативной съёмкой. Хорошо помню фрагмент про мужика, который повесился в ванной: он был просто огромным, так его распёрло от газов; и совсем коричневым, вроде перезрелого банана. Я подобрала у кустов палку, чтобы, если Женя всё-таки мёртв, не пришлось трогать тело руками. На счастье, я не нашла ничего. Было немного грустно от того, что не будет у нас, кажется, никакой деревни летом.
Я тогда не могла даже заплакать, у меня от этого сильно болели глаза и в одном время от времени пропадало зрение. Не помню даже, до этой истории или после мы поругались уже по-настоящему. Там опять случилась какая-то неприятная ситуация с веществами, и я призналась Жене, что очень от него устала. Он ответил, что я гнида и что если я думаю, что мы друзья, так это я очень попутала. Что фиг его знает, кто от кого больше устал. Ну и много такого, грязного, про члены и про драную потаскуху. Потом он, кажется, звонил моим друзьям и интересовался у них, знают ли они, какая я дрянь. Мы так-то часто ссорились, но так больно, как тогда, мне ещё не было. Раньше это волшебное «мы же друзья, я твой друг и я за тебя переживаю» было нашей стоп-идиомой и всегда помогало свести ссору на нет. Что мы на самом деле никакие не друзья, Жека сказал мне впервые. Я ведь была к нему очень привязана и долго уговаривала себя, что на самом деле он так не думает, просто нервничает. Но правда в том, что правда была за ним. Если бы я была таким замечательным другом, каким себя считала, то, наверное, заметила бы, что я его замучила – до того, как ему пришлось об этом сказать. Я очень чётко тогда поняла: Женю пора отпустить. Я сделала всё, что было в моих силах. Дальше он должен справиться сам – или умереть. Это всё такое грустное, не очень просто было это принять.
12
Я остановился в прошлый раз на том, как отсидел третий срок. Всего их у меня четыре. И вот четвёртый такой, очень печальный, восемь лет. Из Москвы меня привезли во Владимир, на Владимирский централ. Я там в петушатнике сидел. Не издевались, ничего, нормально все было. Нас, правда, было много, больше, чем насколько там обычно хата должна забиваться зэками. И влажность ещё повышенная. Сто процентов можно поймать и тубик, и ещё всякое. И рядом с дольняком там черви белые ползали.
Из тюрьмы меня отправили во владимирскую ИК. За зону я был наслышан, не хотел туда ехать. Но тут ты не выбираешь. Посидел в карантине, там нормально было. Чайник стоял. Потом перевели на отряд. Часто сажали в карцер, потому что я там дышал
