– Сам-то кем будешь?
– Я же сказал, что родственник. – Эжен спрыгнул с саней и пошел рядом, поглаживая старую кобылу по крупу. Лошадь радостно взмахивала хвостом, приветствуя хорошее отношение к лошадям.
– Кем работаешь? – уточнил рыжий.
– Студент я.
– И на кого учишься, студент?
– На ученого.
– Так ученые щас что нищие.
– Призвания не изменишь…
Шурке больше не хотелось балакать с Алискиным гостем, он тоже соскочил с саней и развернул свою фигуру по ветру. Расстегнул штаны, дабы отторгнуть из себя лишнюю жидкость, но через секунду закричал на всю округу благим матом:
– А-а-а-а-а-а!!! Да шоб я еще незнакомую самогонку пил!!! Паленая самогонка, едрить-колотить! Белку схватил! Помираю-у-у-у!.. Мать ее через плечо!.. – потом вдруг стих и побежал догонять сани, придерживая расстегнутые штаны обеими руками. – Слышь, студент!..
– Чего тебе? – обернулся Эжен к возничему. – Чего орал?
– Ты ж ученый!..
– Пока студент.
– Погоди, студент! Гляди-ка! – Шурка остановился, опустил трясущиеся руки по швам – и штаны упали прямо на его валенки, обнажив низ живота. – О как!
– И чего?
– Видишь или нет?
Эжен смотрел на белое подбрюшье возничего:
– Вижу.
– У меня правда хрен пропал или белочкины глюки?
– Хрен пропал, – подтвердил молодой человек и стал подниматься в горку к автобусной остановке. А Шурка побежал догонять лошадь, которая успела развернуться к дому, и орал нечеловеческим голосом в сторону леса:
– Кому не спится в ночь глухую?!!
А эхо ему отвечало неприличное…
В поезде Эжену стало нехорошо. Не хватало кислорода, нестерпимо воняло немытым человеческим телом. Кто-то ел вареные яйца, кто-то жвачку жевал, заглушая мятой перегар. Орали малые дети, а одна из молодых мамок без всякого стеснения кормила дитя большой рыжей грудью.
Эжен боялся потерять сознание, особенно в таком месте. Он терпел, но до Москвы еще добрых полтора часа мучиться. Поезд дернулся, его сдавили с разных сторон, и из носу пошла кровь.
– Эй, сопливый! Вали отседа в тамбур! – приказал какой-то битюг с мордой питбуля. – А то всех перепачкаешь здесь. Расступитесь, граждане!
Согласная толпа вытеснила Эжена в тамбур, он утирал рукавом пальто льющуюся кровь, не вызывая никакого интереса у курильщиков. От сигаретного дыма его внутренности крутило, словно на вертеле, в глазах помутилось, но его поддержал под руку небольшого роста мужичок и вывел в переход между вагонами.
– Блюй, – посоветовал он, одновременно рыская по карманам Эжена. – Блюй, малой!
Эжена стошнило какой-то зеленой субстанцией, но почти тотчас стало легче. Он глубоко задышал морозным воздухом, а от лязга колес прояснилось в голове.
Между тем мужичок обнаружил у молодого человека лишь металлические деньги, рублей на двести, и больше ничего.
Ни документов, ни лопатника, даже ключи от квартиры отсутствовали… Мужик обозлился на неудачу и, ударив обобранного лоха свинчаткой по затылку, скрылся в вагоне в поисках следующей жертвы.
Бессознательным Эжен прибыл в столицу России город Москву. Кто-то позвонил на выходе в полицию, и его полумертвое тело оттащили в привокзальный ОВД.
Дежурный старшина по фамилии Кипа, пятидесяти восьми лет от роду, ругнул двух сержантов, притащивших пьяного в отделение.
– Да не пьяный вроде, – пожал плечами младший наряда. – Не пахнет.
– Загашенный?
– Хер его знает! – ответил старший наряда. – Рожа в крови – может, его по носу стукнули?
– Так какого рожна вы скорую не вызвали?! Че я с ним здесь делать буду?
– Михалыч, – попросил старший, – вызови ты скорую, на перроне он бы замерз.
Потап Михалыч Кипа работал в отделении Курского вокзала тридцать восемь лет. Отслужил армию и был направлен на ментовскую работу. Времена тогда были спокойные, бандитизм отсутствовал, только карманники, разбойники и каталы промышляли по поездам. Зарплата была ничего, и Михалыч, пригревшись в отделении, так и проработал дежурным почти четыре десятка лет. Дослужившись до старшего сержанта, он женился на вокзальной аптекарше, и родили они двоих детей. А недавно старшина Кипа стал четырежды дедом. Нрав дежурный имел спокойный, сторонился беззакония, творимого новыми ментами, не встревал с нравоучениями, а потому все относились к нему как к батьке и подкидывали деньжат, добытых с беспредела. Кипа денег не чурался, вкладывал их во внуков и отпускную рыбалку.
– Бог с вами, – согласился старшина. – Скорую вызову, а вы его пока в обезьянник определите. И сгоните там с нар таджиков на пол. Малого вместо черных положите. Только голову приподнимите.
– Без базара! – согласился наряд.
Через два часа прибыла скорая, констатировавшая у молодого человека травму черепа. Эжена тотчас погрузили на носилки, затем в реанимобиль и под завывание сирен доставили в 1-ю Градскую. В приемном покое молодого человека переместили на каталку, откатили на второй этаж и оставили в очереди на МРТ. Еще через два часа мозг Эжена отсканировали, не найдя ничего критичного, лишь легкое сотрясение, и то под вопросом.
– А чего он без сознания? – спросила ассистентка врача.
– Возьми нашатырь и сунь ему под нос.
Ассистентка Лиля Золотова работала в травме лишь третий месяц, а уже такого насмотрелась, чего в фильмах ужасов не увидишь. На прошлой неделе тетку привезли с пельменного завода. Она попала на лопасти громадной мясорубки, вращающиеся с огромной скоростью. В больницу доставили кровавый кусок мяса с открытыми глазами. Все кости были перемолоты, голова смята, будто катком по ней проехали, грудная клетка вскрыта, а в ней обнаженное сердце, прекрасное и бьется ритмично, как у здорового человека. Врачи молча исполняли свои обязанности, что-то вкалывали шприцами в фарш, шили артерии и вены, дренажировали кровь отсосом – в общем, работали до конца. Мозговой активности – ноль, собственно говоря, там и мозга-то не было, лишь серая кашица, а люди работают уже два часа. И сердце пострадавшей стучит так же ритмично – 60 ударов в минуту. А давление измерить возможности нет, так как и ноги и руки отсутствуют. Они вновь и вновь шили, все так же молча, – и так семь часов кряду. Наконец необъяснимое подошло к концу: красивое сердце, похожее на тюльпан, затрепыхалось, изменило цвет с красного на лиловый – и остановилось. Его пытались реанимировать разрядами электричества, но все тщетно. Хирург объявил время смерти, и только после этого операционная впервые за время своего существования услышала такое великолепие хорового исполнения матерных ругательств. Семь часов хирурги делали напрасную работу, абсолютно точно понимая, что сделать ничего невозможно. Но сердце-то билось зачем-то!..
