Юрка, обеими руками сжав рукоятку меча, выбросил узкий и длинный язык пламени и выжег тоннель в звезде. Опаленные края тотчас чавкнули и срослись. Все было безнадежно.
Теперь, похоже, звезда решила обороняться. Она выбросила стремительный протуберанец, и Юрка влип. Он пытался вырваться, но крылья завязли в зеленовато-лиловом киселе, сквозь ударило жестким излучением. Он содрогнулся в конвульсиях. Очевидно, сработала отлаженная и проверенная веками система безопасности звезды, Юрка зря недооценил ее.
— Я все равно уничтожу тебя! — завопил он отчаянно.
— Ты герой! — запела звезда. — Ты мой. Мы вместе. Нам хорошо вместе.
Юрка ощутил крик боли, ставшей и его болью. Распятый и распяленный ангел медленно растворялся в сгущающейся, поглощающей его липучей плазме. Он попробовал выбросить руку с мечом, но охватившая Юркину руку масса крутанулась и Юрка лишился меча. Это было последним сокрушительным ударом, совсем уже неожиданным. Чуть не впервые в жизни Юрка заплакал. И его горе стало горем всеобщим, все вокруг прониклось им. Плакали и стенали миллионы, потрясенные его печалью. Он растворялся в звезде, сливался с нею. «Мы вместе», — уговаривала, утешала, убаюкивала звезда.
— Нет уж! — уперся последним усилием воли Юрка. — Плевал я на всех. Я сам по себе. Один. Единственный. Я упрямый. Не ваш. Ничей. Свой, — уже впаянный в мозг нейрон отказался передавать сигналы, врастающая в зеленоватое тело звезды мышца перестала повиноваться общему ритму пульсаций. Тромб застрял в сосуде.
— Что, съели? — освобождаясь, выползал весь в зеленом, как в тине, ангел. — Я ненавижу вас. Я одинок. Как перст, — он захолодел и закоченел в ледяном своем одиночестве. В вечно струящемся веществе звезды он торчал, как ржавый гвоздь в живом теле. Система защиты опять сработала — его выбрасывало на обочину. Еще немного, и он был свободен.
«Меч бы найти!»
Да откуда же взяться мечу?
Юрка задумался. Может быть, настал час, когда следует обратиться к Всевышнему? Все еще в задумчивости, полетел он все выше и выше, но не стал подниматься знакомыми радужными тоннелями, а направился в одиночестве к звенящему черному солнцу. На середине пути оглянулся. Земля невесомым шариком крутилась в пространстве, а над ней висела, растопырив конечности, всемогущая звезда. Жирела, шевелила щупальцами, победно горела зеленым в голубом тумане. Горячий комок ненависти сдавил душу ангела. Как линза, собрал он в себе черные солнечные лучи, помножив их на алую ярость. Ничего не осталось от Юрки — весь он стал плотным сгустком поля, рабочим телом космического лазера. Лазер мог сработать лишь раз.
И он сработал.
Луч шарахнул в самый центр звезды, испепеляя сращение щупалец. Обожженные конечности развалились, будто пряжку, скрепляющую их вместе, расстегнули. Обгорелые края больше не срастались, а, наоборот, отталкивались друг от друга и болели, отталкиваясь. Остатки щупалец сворачивались в коконы. Их следовало бы полностью уничтожить, дожечь, чтобы наверняка, безвозвратно, но некому было. Юрки уже не было.
Я долго выныривал из темноты, тонул в ней и захлебывался. У темноты оказался тошнотворно-соленый вкус, застрявший в дыхательном горле.
— Рвотная реакция на наркоз, — произнес кто-то.
Я попытался выбраться из темноты, собирая себя по крупицам, по капелькам. Обломанные крылья оттягивали плечи, давили на лопатки. Чтобы идти было легче, я отвел руки назад, за спину, а кругом был сплошной розарий, только розы отцвели и опали и теперь торчали одни колючки на длинных ветках. На ветках, которые длинней столетий.
— Как тебя зовут? — донеслось из порозовевшей темноты, — Ты знаешь, как тебя зовут?
— Да, — ответил я, всплывая на поверхность. Поверхность качалась, как незакрепленная опалубка.
— Отвечай, если слышишь. Тебя зовут Георгий?
— Да.
— Тебя зовут Юрий?
— Да.
— Сознание не включалось. Его зовут Владимир, — сказали сбоку уверенно. — Владимир Коморин. Танкист. Подбили из гранатомета.
— Тебя зовут Володя, — голос звал настойчиво. Голос был очень близко. — Володя, ты очнулся? Ты слышишь?
— Да.
Они все-таки достучались до меня.
Потом я спал, отсыпался за все прошлое и на пять лет вперед.
Потом с меня сняли повязку, и я впервые увидел себя в зеркале. На это, пожалуй, не стоило смотреть: весь в бинтах. Но глаза целы. Когда снимут бинты, мне обещают сделать лицо. Пересадят кожу, вылепят, как из глины.
— Все будет хорошо, Володечка, — говорит медсестренка, убирая зеркало подальше, на подоконник. — А поначалу, в реанимации, совсем плохой был. Имени своего не мог вспомнить. Спрашивают, как зовут, а ты отвечаешь: «Юрка». Юрка — и все. Еле уговорили.
Мне уже рассказали, что мой танк подрывался на мине дважды. А потом сгорел. Я еще успел по инерции загнать машину в арык. Командир — ничего, только ноги ободрал. Он раньше всех выбрался. Кругом палили, я был в несознанке. Ребята ждали, пока подберут. Танк горел. Потом рванул — там же боекомплект оставался. Но повезло — бетра подъехала чуть раньше. Рвануло, говорят, так, что башня отлетела.
Еще говорят, что ко мне скоро приедет мама. Володина мама, не моя. Но я не стану все-таки огорчать ее. Я уже решил: просто съезжу как-нибудь домой, к своей маме.
Еще говорят, что ребят выводят из Афгана. Война кончилась. Все войны кончились.
А может быть, все не так. Я еще ничего не знаю в этом мире. Меня выдернули в реанимации с того света, как фокусник в цирке выдергивает за уши кролика из черного цилиндра.
Я рад, что глаза не выгорели. Уж лучше без лица.
Я вижу окно, тумбочку, на тумбочке часы, которых у меня никогда не было, — опаленная «Сейка» без ремешка. Ребята передали их вместе со мной, сгоревшим. Ремешок истлел прямо на руке. Выше кисти сейчас круглый ожог. Браслетом. И еще на тумбочке зажигалка. Это моя зажигалка. Она похожа на маленькую рукоять меча.
Боже, ты дал мне силу, дай мне разум.
Агата Кристи
ЧЕГО СТОИТ ЖЕМЧУЖИНА
Рассказ
День выдался утомительный. Из Аммана экскурсанты выехали рано утром, хотя уже тогда было очень жарко даже в тени, а в лагерь, находившийся в самом центре Петры, городка фантастических и одновременно нелепых красных скал, вернулись, когда уже сгущались сумерки.
Их было семеро: мистер Кэлеб П. Бланделл, преуспевающий американский магнат, довольно тучный мужчина; его темноволосый и симпатичный, хотя и несколько молчаливый секретарь Джим Херст; сэр Доналд Марвел, член парламента, усталый с виду английский политик; доктор Карвер, всемирно известный археолог; полковник Дюбоск, галантный француз, приехавший в отпуск из Сирии; мистер Паркер Пайн, внешность которого нисколько не говорила о роде его занятий, зато создавала атмосферу истинно британской солидности; и, наконец, мисс Кэрол Бланделл, хорошенькая, избалованная и исключительно уверенная в себе, как и подобает молодой особе, оказавшейся единственной представительницей слабого пола в мужской компании.
Облюбовав палатки или пещеры для ночлега, сели обедать под большим шатром. Речь зашла о политике на Ближнем Востоке. Англичанин высказался осторожно, француз — сдержанно, американец — глуповато. Археолог и мистер Паркер Пайн вообще промолчали, предпочитая, как и Джим Херст, роль слушателей.
Затем заговорили о городе, в который приехали.
— Как тут романтично! Просто слов нет! — мечтательно протянула Кэрол. — Только представить, что эти… как их там?.. набатеи жили здесь давным-давно, чуть ли с незапамятных времен.
— Да ну, что вы, — мягко возразил мистер Паркер Пайн. — А вы что скажете, доктор Карвер?
— О-о, тому всего каких-то жалких две тысячи лет, и если рэкетиров можно представлять в романтическом свете, тсгда то же самое можно сказать и о набатеях. Я бы сказал, это была банда богатых мерзавцев, которые вынуждали путешественников пользоваться их караванными путями и рьяно следили за тем, чтобы все другие пути были небезопасны. Петра была сокровищницей нажитого нечестным путем добра.
— Выходит, по-вашему, они обыкновенные грабители? — спросила Кэрол. — Обыкновенные воры?
— «Вор» — не столь романтичное слово, мисс Бланделл. Оно наводит на мысль о мелкой краже. «Грабитель» же подразумевает более широкое поле деятельности.
— А современный финансист? — с озорным огоньком в глазах подбросил мистер Паркер Пайн.
— Это по твоей части, пап! — сказала Кэрол.
— Человек, который делает деньги, приносит пользу человечеству, — нравоучительно произнес мистер Бланделл.
— А человечество, — пробормотал мистер Паркер Пайн, — так неблагодарно.
— И вообще — что такое честность? — вопросил француз. — Это нюанс, условность. В разных странах ей придают разное значение. Вот араб, например, не стыдится воровать, не стыдится лгать. Для него лишь важно, у кого он ворует и кому — лжет.
