К чему я все это веду? Да к тому, что живой Петр вопреки уверениям иных романтиков-идеалистов представлял для Екатерины нешуточную угрозу. А его смерть от «апоплексии» снимала множество проблем и приносила известное облегчение. Как в похожей ситуации выразился Троцкий: «Не годится оставлять им живого знамени».
Вот Екатерина возможным мятежникам живого знамени и постаралась не оставить… Разумеется, не было не только письменного приказания, но даже устного. Однако в таких делах преспокойно обходятся и вовсе без прямых указаний — нетрудно сообразить, чего хочет матушка… и в чем ее государственный интерес.
Классический пример (один из превеликого множества). В XII столетии в Англии смертельным образом конфликтовали меж собой король Генрих II и архиепископ Томас Беккет. Сами по себе перипетии этой вражды достаточно интересны, история нашумевшая, но они лежат в стороне от нашей главной темы, поэтому рассматривать их я не буду (упомяну лишь, что оба участника драчки — те еще субъекты, и в той истории не было ни правого, ни виноватого).
В общем, ситуация сложилась такая, что двум им в Англии стало тесно. Упаси Боже, король Генрих вовсе не приказывал убить архиепископа и даже не намекал на желательность такого предприятия! Он просто-напросто сидел на троне и, держась за голову, днями напролет причитал:
— Бедный я, несчастный король! Нет у меня ни верных слуг, ни настоящих друзей! Некому меня избавить от этого чертова попа! Охти мне, горемышному!
В конце концов трое придворных рыцарей, то ли пожалев своего короля, то ли попросту не в силах более переносить королевские громогласные причитания, сели на коней, поскакали к означенному Беккету и преспокойно прикончили. Потом они, правда, говорили, что хотели поначалу предложить архиепископу мирно убраться из Англии, но как-то так вышло, что он стал буянить, дебоширить, наткнулся на мечи, и снова наткнулся, и так вот — шестнадцать раз…
Но король, повторяю, прямых приказов не отдавал! Упаси Господи! Он же не душегубец какой…
Вот примерно так, надо полагать, обстояло и с Екатериной.
Кстати, уже в 1764 г. погиб насильственной смертью и второй опаснейший конкурент — узник Иоанн Антонович. Некий поручик Мирович, личность совершенно незначительная, пытался его освободить, но заключенного согласно секретной инструкции успели проткнуть шпагами офицеры охраны. Ясности в этой истории нет до сих пор, иные обстоятельства «заговора Мировича» предельно странны и загадочны, а потому давным-давно родилась версия, что все это задумано Екатериной и осуществлено ее агентами, сыгравшими с Мировичем «втемную». Кстати, его перед казнью и на следствии опять-таки не пытали, хотя пытка тогда существовала официально.
Как бы там ни было на самом деле, после этого у Екатерины не осталось законных соперников. Кроме родного сына, которого некоторые упрямо продолжали считать гораздо более приемлемым кандидатом на престол, нежели его матушку. Но он был еще малолетним, так что особой опасности не представлял…
И началось долгое — тридцать четыре года — царствование Екатерины. «Век золотой Екатерины», как его называют некоторые. Я не собираюсь ни опровергать это мнение, ни присоединяться к нему. Более того, я даже не осуждаю Екатерину за убийство Петра. Мне самому это порой кажется странным — при моем-то к Петру нешуточном уважении! — но я, честное слово, в данной истории сам не всегда и способен понять свое отношение к участникам драмы.
Так, увы, случается. Быть может, все дело в том, что осточертели ухватки пресловутой «перестройки», когда непременно требовалось либо «реабилитировать», либо «осуждать».
А нужно ли это вообще? Коли давным-давно истлели в земле косточки тех, кто смотрит на нас со старинных портретов? Не лучше ли попытаться просто-напросто понять это время, этот переполненный самыми причудливыми противоречиями век? Когда в одних и тех же людях преспокойным образом сочеталось такое… И мы не в состоянии уразуметь, как же могло этак вот сочетаться…
Итак, век Екатерины…
Глава восьмая
ЛЮДИ, ДЕЛА, СОБЫТИЯ
1. Меня повесят прежде…
Быть может, главнейшее противоречие екатерининской эпохи — это то, что Екатерина, воспитанная на книгах, сплошь и рядом осуждавших «рабское состояние», сохранила крепостное право и, мало того, преспокойно раздаривала своим фаворитам и просто тем, кто имел заслуги перед государством, многие тысячи крестьян. Крестьяне при этом, переходя из разряда «государственных» (которым жилось не в пример легче), становились форменной частной собственностью.
В ту эпоху встречались ярчайшие (и дичайшие) примеры того самого сочетания несочетаемого…
Например Николай Еремеевич Струйский, богатый пензенский помещик. Он был буквально одержим поэзией, устроил себе кабинет под самой крышей своего огромного дворца в имении Рузаевка, назвал его «Парнас» и проводил там большую часть времени за сочинением стихов. В доме была прекрасная, богатейшая библиотека отечественных и заграничных авторов — все, мало-мальски примечательное. К ним прибавились и книги собственного производства. Струйский устроил в имении типографию, роскошнейшим образом издавал книги, по самому высшему классу, какой только могла обеспечить тогдашняя полиграфия (главным образом собственные обильные поэтические опыты).
С чьей-то легкой руки принято изображать его творчество жутчайшей графоманией, вызывающей у читателя лишь истерический хохот. Не знаю… Мне попадалась парочка отрывков. Вот что писал Струйский в стихотворении о первой жене, через год после свадьбы умершей от родов:
Не знающу любви я научил любить!Твоей мне нежности нельзя по смерть забыть!Ты цену ведала, что в жизни стоил я,И чтит тебя за то по днесь душа моя.
Это, разумеется, не шедевр — но и не убогость. Вполне приличные для восемнадцатого века стихи. Другие и того лучше:
Смерть, возьми ты мое тело,Без боязни уступаю!Я богатства не имею,Я богатство, кое было,Все вложил душе в богатство.Хоть душа через богатствоИ не станется умнее,Но души моей коснуться,Смерть, не можешь ты вовеки!
Разве плохо? Правда, как поэт Струйский не прославился ни в малейшей степени — да, впрочем, и не стремился к общественному признанию. В истории он остался ненароком — исключительно благодаря второй жене, Александре Петровне Озеровой. Вскоре после свадьбы молодожены приехали в Москву, где Струйский заказал своему старому доброму приятелю, художнику Рокотову (которого ценил и высоко ставил) портрет жены.
Его и сегодня можно увидеть в Третьяковской галерее. По моему сугубому мнению, это одна из красивейших женщин восемнадцатого столетия. Именно о ней Николай Заболоцкий писал:
Ты помнишь, как из тьмы былого,Едва закутана в атлас,С портрета Рокотова сноваСмотрела Струиская на нас?Ее глаза — как два тумана,Полуулыбка, полуплач,Ее глаза — как два обмана,Покрытых мглою неудач…
Поэты ради красного словца житейскими истинами пренебрегают. Совершенно непонятно, при чем тут «обманы» — Струйская никогда не слыла покорительницей сердец. И не было никаких особенных неудач, брак был, в общем, счастливым (вот только из восемнадцати детей десять умерли в младенчестве, но это — обычная для того века пропорция, а не какая-то особенная трагедия).
Так вот… В одной из современных книг по искусствоведению Струйский (которого всегда и везде поминают скороговоркой, исключительно как мужа «той самой Струйской»), поэт, тонкий ценитель искусств имел еще одну маленькую слабость — которой занимался уже не на «Парнасе», а в подвале дворца. Там у него был богатейший набор самых настоящих, действующих исправно пыточных приспособлений, большей частью скопированных со средневековых европейских образцов. И порой служитель музы, спустившись в подвал с доверенными людьми, устраивал этакую пародию на суд. Роль подсудимого исполнял один из крепостных, и, независимо от течения «процесса», приговор был всегда один: «запытать до смерти». На этом игра кончалась и начиналась жуткая реальность: соответственно обученные люди с помощью тех самых приспособлений в точности выполняли «приговор суда»…
Это было… Как то и другое сочеталось в одном человеке, понять трудно — потому что трудно понять сам век, уж такой он был заковыристый… Лично у меня нет ответов. Сходите в Третьяковскую галерею. Там висит и портрет самого Струйского работы того же Рокотова. Попробуйте что-нибудь для себя понять…
Многие ли знали о подвальных увлечениях поэта и издателя, я пока что не доискался. Но есть у меня подозрения, что, даже если и знали, не особенно удивлялись, такое уж столетие стояло на дворе…
