* * *
Алька едва заметно вздохнула, однако тотчас выпрямилась. Непрошеное воспоминание почему-то придало сил. А еще вдруг подумалось, что Ратмир чем-то напоминает ей о Наине. Может, потому царевна на него так и озлилась с самого начала? Дело не только в том, что он колдун-недоучка. Он еще и так же любит что-то изучать, так же придирчив и строг к самому себе и другим, так же дотошен…
Интересно, что бы утешило Наину, если бы… ну конечно!
— И вообще, — осенило наконец царевну, — может, я только лучше сделала! Он, может быть, сроду бы те зелья смешать не додумался, а теперь вот! А может, эта мышь теперь… сама будет нежить истреблять! Ну… или других мышей, тоже дело! И вообще — интересно же, отчего это она вдруг зазеленела! Вряд ли ваш колдун готовил зелье для покраски мышей и роста зубов, верно? А теперь он сможет выяснить, отчего так вышло и как это можно использовать!
Анжей и Светик переглянулись.
— Это верно… — медленно произнес старший из них. — Изучить, как да отчего, Ратмир наверняка захочет. Даже, может быть, и о твоей вине забудет.
— Ну вот! — торжествующе воскликнула Алька. — Я же говорила!
— Ага, — вздохнул богатырь. — осталось только изловить мышь.
Глава пятнадцатая, в которой в Тридевятое приходит зима
Ветер завывал, склоняя верхушки деревьев в лесу неподалеку, и мел поземку над дорогой — и без того едва различимой теперь.
На самой дороге снег, похоже, все-таки расчищали: об этом свидетельствовали высоченные, местами едва не в человеческий рост, сугробы по обочинам. Однако метель изо всех сил сводила на нет результаты людских трудов.
— Город найти поприличнее, — бубнил между тем всадник, низко склонивший голову, пытаясь укрыться от ветра и колючего снега. — Перезимовать. Все одно теперь не найти, занесло все. Так ведь и до родного королевства теперь не добраться! Вон, дороги заметает. Как я теперь? А за зиму, глядишь, и поэму закончу. И трагическую балладу! И вообще. Вот где может прятаться благородная девица при таких обстоятельствах? Чувствительная, трепетная, нежная, как и положено юной деве! Погибла, сгинула, как есть оставила этот мир моя любовь… — юноша тяжко вздохнул с приличествующей случаю печалью. — Уж если я, мужчина, закаленный воин, в столь нечеловеческих условиях…
Закаленный воин был одет в длинный тулуп и шапку-ушанку, завязанную под подбородком. На шее его был в несколько слоев намотан пестрый шарф, подаренный какой-то сердобольной крестьянкой. Шарф немилосердно кололся, однако молодой человек натянул его до самого носа. Кожа юноши обветрилась и покраснела от ветра, а собственно нос, которым королевич постоянно хлюпал, заметно распух.
У очередного верстового столба с указателем Елисей придержал коня и прищурился, всматриваясь слезящимися глазами в надпись. Увы, снегом ее залепило так, что прочесть что-то оказалось невозможно.
Пришлось спешиваться и, зябко ежась, пытаться смахнуть снег рукой в толстой варежке грубой вязки. У самого указателя под слоем поземки оказался хорошо утоптанный снег — похоже, не один путник пытался уже выяснить здесь дорогу.
Окоченевшая рука слушалась плохо, да и в целом двигаться оказалось непросто. Мешали и громоздкая одежда, и одеревеневшие от мороза и долгого сидения в седле мышцы. Юноша стянул одну варежку и подул на красные, в цыпках, пальцы, однако лучше не стало. Может, попрыгать? Говорят, это должно помогать согреться.
Елисей сделал прыжок на пробу, однако, опускаясь, поставил ногу чуть в сторону — и она тотчас поехала на утоптанном снегу. Стремясь удержать равновесие, королевич неловко взмахнул руками и с размаху плюхнулся в сугроб у обочины, а сверху ему на голову хлынула белая лавина.
Слегка оглушенный Елисей попытался встать и стряхнуть с себя тяжелый слой снега — однако того оказалось слишком много.
“Вот так я и умру, — в ужасе думал юноша. — Меня занесет здесь снегом, и никто никогда не узнает… некому будет даже написать трагическую балладу о том, как отважный королевич трагически погиб, так и не найдя свою прекрасную возлюбленную… нет, ну гибель в сугробе — это никуда не годится! Надо, чтобы был какой-нибудь неравный бой. Скажем, снежные великаны. О! Да, снежные великаны, захватившие прекрасную царевну в плен. Надо, значит, чтобы герой спас ее ценой своей жизни! Героически пожертвовал собой. И в конце еще трагический монолог героини, которая никогда более не выйдет замуж, ибо…”
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Увлеченный будущей балладой поэт почти забыл о том, что сидит под сугробом в самом плачевном положении. И, может быть, его история и впрямь закончилась бы весьма прозаическим образом даже без помощи снежных великанов.
Однако, говорят, особенно отважных воинов на их героическом пути неизменно сопровождает удача. Да и как иначе объяснить то, что именно в этот момент по безлюдной в это время года дороге проскакала кавалькада из нескольких всадников — и то, что у столба с указателем один из них придержал поводья, с изумлением разглядывая оседланного, но бесхозного белого коня, печально стоящего у сугроба!
— Экой конь добрый! — восхищенно протянул всадник. — А где ж хозяин?
— А вон сугроб дрожит! — воскликнул голос другого.
В следующую минуту Елисея подхватили за шиворот и выдернули из сугроба, точно репку из грядки.
Несколько голосов звонко засмеялись — на мгновение королевичу даже почудилось, будто один из них был женским. Да нет — чушь, конечно! Вон, плащи красные на меху, ножны с мечами у седел. Богатыри царские, стало быть.
— Эка! Мужик, ты чего тут?
Елисей попытался что-то произнести, однако обнаружил, что севший голос не слушается — выдавить из себя удалось лишь невнятное мычание. Силуэты вокруг тоже как-то странно расплывались.
Кто-то шумно вздохнул.
— Светик, свези-ка этого потерпевшего в Грязюкино, не то вконец замерзнет еще…
Чьи-то сильные руки легко, как девицу, вскинули окоченевшего королевича в седло.
— Да коня его не забудь… эх, добрый конь, зачем такому недотепе такой конь…
* * *
Зима в Тридевятом царстве недолгая, но суровая. Метет и вьюжит она, укрывая снежным покрывалом поля и леса, укутывая белой шубой города и села.
Любит зиму ребятня Тридевятого, да она детишек и балует. Когда ж еще доведется выстроить настоящую крепость, или в суровой битве не на жизнь, а на смерть, забросать снежками приятелей, а то и просто поваляться в сугробе с хохотом, подставляя друг другу подножки и падая, будто на пуховые перины! Мамки будут потом ругаться — снова снегу полные валенки, варежки вымокли, а шапки вовсе потерялись где-то! Будут беззлобно ворчать, растирая ненаглядных чад, чтоб не заболели, и поить теплым отваром с вареньем, пахнущим жарким летом.
Любят зиму и крестьяне Тридевятого. Когда ж еще доведется и выспаться вволю, и просто полежать на печи, и посидеть неспешно с семьей, а то с друзьями-подружками, рассказывая веселые байки и слушая, как воет за окном ветер, а в очаге вкусно трещат дрова, да мурлычет на печи кошка! С весенним теплом снова начнется страда, и работать придется от зари до зари, а пока — время отдыха и сказок. В богатом царстве и зимы сытые.
Любят зиму и купцы, и знатный люд Тридевятого. Зимой отмечают немало праздников, а уж какие гулянья в городах и весях случаются на Повороте года! Одним веселье, другим добрый заработок.
А вот гонцы да странники зиму в Тридевятом не любят. Как затеет она метелью кружить-хороводить, так и белым днем порой кругом ни зги не видать. Да и мороз хватает за руки — за ноги, что никакими теплыми одеждами не спасешься. Тяжко тем, кто в это время не может к жаркому очагу пристать! Уж сколько таких бродяг-путников сгинуло по дорогам Тридевятого лютыми зимами — и не счесть.
Да еще одна наследная царевна, она же младшая ученица в особом богатырском отряде, кажется, больше совсем не любила зиму.
Прежде всего — светает зимой поздно, а вставать по утрам по-прежнему приходилось на первых петухах. Ох и тяжко просыпаться, когда за окном еще темень темная, а под пуховым одеялом лежать так сладко! И утренние занятия отряда от времени года никак не зависели.
