Сам не свой закричал Митрофан от ужаса, и бросился бежать прочь, спотыкаясь в высоких сугробах, и цепляясь за покосившиеся от времени кресты. Вдруг сильная рука ухватила его сзади за тулуп и повалила в снег, последнее, что он видел, безобразное лицо склонившееся над ним.
***
– Бабушка Глаша, как там Митрошка? – шёпотом спросила Варенька, входя в избу.
– Ничаво, полегше уже, моя родимая, – ответила баба Глаша, приглашая Вареньку присесть, – Кабы не вы, так и замёрз бы он в снегах, там за селом.
– Да мы его сразу же искать принялись, как вышли от дядьки Ивана. Глядим – нет Митрошки. Всё село обошли, после увидели, что две пары следов ведут в поле, тут и смекнули, что одни-то Митрошкины. Бабушка, а ведь те-то, другие следы нечеловечьи были, босые. Кто ж станет в такой мороз босиком ходить? Кто же это был? И чего он там забыл-то, бабушка, возле кладбища?
Бабушка тихонько сходила к постели, глянула на спящего внука и, убедившись что он спит крепким сном, вернулась к Вареньке.
– Расскажу я тебе, девка, что было. Вчера только мне Митрошка и поведал всё, как очнулся, до того всё бредил, жаром горел. Теперь-то миновала беда, встанет на ноги. А там вот что было. Девицу помнишь, что промеж вас была?
– Как не помнить, не из наших она, Митроша всё к ней клинья подбивал, да она горделива кака-то, не отвечала ему. А после и вовсе куда-то запропастилась.
– А я тебе вот что скажу, те следы вторые её и были.
– Да ты что, бабушка! – ахнула Варенька, прижав ручки к губам.
– Ага. Завела она Митрошу на кладбище, хотела чтобы замёрз он там. Жених ей нужен. Да вы вовремя подоспели.
– Да кто ж она была?
– Митроша сказал, что дочь тётки Лукерьи.
– Дак ведь нет у их дочери, три сына у их.
– То-то и есть, девка, что была у их дочь! – отвечала бабушка, – Была бы она сейчас как раз ваша ровесница. Только никто про то не знает, скрывала Лукерья живот, утягивалась, да и сама она дородная, никто и не заметил. Не хотела она рожать. Говорила, мол, в тягость будет ещё один ребёнок, они уже в годах. Всё надеялась, что скинет, да нет. А когда время пришло, родила она в бане, девочку, накрыла она её тулупом, и та задохлась. А после ночью, тайком, пошла на погост и там в одну из старых могил и прикопала она дитя. Много лет прошло и заболела Лукерья, слегла. Вот тогда-то и позвала она меня, не знаю, зачем именно мне решилась она душу открыть. Хотела я ей священника позвать, да она отказалась, говорит, не смогу я ему это рассказать. Так и умерла с тем грехом на сердце.
– Баба Глаша, неужто это она и была, та самая девка?
– Я думаю она, Варенька, только никому про то не сказывай, ни к чему людям это знать. Я и тебе открылась только потому, что вы ровно брат с сетрою с Митрошкой моим, люблю я тебя, как родную. Сама знаешь, у меня окромя вас и нет никого больше.
– Никому не скажу, бабушка, а Митрофану найдём мы невесту хорошую, ты не переживай за его. Побегу я, а то маменька потеряет.
– Беги, беги, милая, – перекрестила баба Глаша Вареньку у порога, – Да осторожнее будь.
И когда дверь за Варенькой уже закрылась, добавила:
– Время нынче двоякое, всяко случиться может…
Младенец (история первая)
– Убрал бы ты, барин, зыбку эту от греха подальше, – горячо шептала старуха молодому статному мужчине, подкараулив его одного в тёмных холодных сенях.
– Ну как я уберу, нянюшка, Настасья от неё ни на шаг не отходит.
Старенькая нянюшка, которая была когда-то взята в дом кормилицей маленькому барчуку, так и осталась тут на всю жизнь, нянькой при мальчике. Сейчас уж мальчику тому исполнилось двадцать девять лет, и сам он уже был барином, но нянюшку свою Акулину почитал и любил безмерно, советов её слушался.
Два месяца назад разродилась жена его, Настасья, раньше срока слабым хилым младенцем, который пожил сутки и отошёл. И окрестить не успели даже. Сама Настасья после тяжёлых родов лежала неделю в постели, бредила, горела, а как пришла в себя, так первым делом про дитя спросила, где, мол, отчего не слышу, как он плачет, принесите его мне. Ну, и сообщили ей, что помер младенчик-то, сынок был у них. Схоронили уж теперь. Как услыхала эти слова Настасья, так, словно с ума сошла, сама не своя сделалась. Да и то немудрено, детей-то у них не было несколько лет, как поженились они с барином, а тут дал Бог. Дал и взял, как люди говорят…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Нянюшка Акулина вкруг Настасьи хлопотала день и ночь, и умывала её и одевала, всё пыталась растормошить, да в чувство привести. Да только никакого толку. Больше того, с третьего дня, как встала Настасья с постели, принялась она зыбку пустую качать да тетёшкаться, как с младенцем ровно. Сядет у зыбки, колыбельную поёт, баюкает, да улыбается.
Барин-то как впервые увидел такое, в ступор впал, после решил, что пройдёт это, просто горе сильно пока. Но шли дни, а Настасья всё так же тетёшкалась с невидимым младенцем. Однажды ночью проснулась нянюшка Акулина в своей комнатке, слышит – снова Настасья что-то бормочет, уговаривает кого-то ласково. Заглянула старуха в комнату к барыне, а та в кресле сидит, грудь оголила, а руки сложены, будто младенца кормит грудью. Да нет никого в руках-то.
Перекрестилась Акулина, мороз её пробрал от увиденного, а Настасья тут же встрепенулась, поднялась, к двери подскочила, зашипела кошкой:
– Ты чего, старая, по ночам колобродишь? Митеньку испугала!
Отпрянула Акулина от двери, сроду её так грубо никто не называл.
– Да что с вами, барыня, матушка вы моя? – заплакала нянюшка.
Ничего не ответила Настасья, только дверь с шумом захлопнула перед носом старухи.
Жила теперь Настасья в отдельной комнате, с мужем видеться не желала, ведь тот со всеми заодно утверждал, что умер её Митенька. Безумцы! Разве не видят они, что вот, вот же он, сыночек её. Ладный, да пригожий, только вот плачет много да есть всё время просит. Это наверное оттого, что она, Настасья, кушает плохо. Ну да ничего, она станет хорошо есть, только бы сыночек доволен и сыт был.
Шло время, а Настасья таяла на глазах, хотя и аппетит у неё был хороший. Барин привозил с городу доктора, тот прописал микстуры успокоительные, велел по ложке в день давать, мол, нервы это, пройдёт. Только Настасья микстуру принимать отказалась, Митеньке это не нравится, он грудь после того не берёт. Что делать? Стали тайком в еду добавлять, так она словно сквозь стену видит – кричать стала, что отравить хотят её сыночка и отказалась есть. Пришлось микстуру выкинуть, и без того Настасья тощала да бледнела день ото дня.
А в одну из ночей и услыхала нянюшка как ребёнок в доме плачет, тихохонько так, тоненько, подвывает будто. И шёл тот плач из Настасьиной комнаты. Тогда только и смекнула нянюшка Акулина, что дело тут неладно и отпросилась она у барина, якобы в гости, к сестре родной наведаться. А сама пошла в дальнюю деревню к ведунье.
Приняла её ведунья, выслушала внимательно, и сказала:
– Давно уж надо было за мной прийти, сколь уж времени прошло?
– Два месяца, третий пошёл.
– Вытянет он из неё все соки, так и помрёт она.
– Да кто он-то? Неужто и правда младенец является к ней?
– Нет, конечно, бывалошний это. При жизни ещё прокляла его мать, так и жил человек, мыкался, а как помер, так покоя не знает теперь, не берут его ни в рай, ни в ад. Так и живёт на границе – земля его тело не принимает, не тлеет оно, и обречен проклятый мучиться в могиле. А вы младенчика не успели окрестить, вот бывалошний и прицепился к вашему дому. Барыне-то вашей блазнится теперь, будто то дитё её, кормит его, нянькается. А бывалошний из её силы и тянет. И будет тянуть, пока не уморит. После другого пропитателя для себя найдёт. Помогу я вам, завтра с утра пойдём.
