— Тебе не идет эта работа, — сказал Егор почти сразу же, когда мы шли по бульвару.
Вообще–то процентов восемьдесят клиентов нашей богоспасаемой страны заводят с проститутками разговоры о мерзости древнейшей профессии, причем почти все они начинаются после первого клиентского оргазма. Меня неудержимо тянет блевать ото всей этой ханжеской болтовни, поэтому я старалась обходить тошнотворную тему, но тут рядом со мной шел человек, которого я выделила из толпы, и мне было не все равно.
— Мало ли кому что не идет, — со злостью сказала я. — Многие могли бы выглядеть королевами, но они носят то же, что и десять лет назад, да и всей России не идет побираться. А тебе не идет назидательный тон и попытки выглядеть не тем, кем ты являешься.
— И какой же я? — спросил Егор, немного удивленный.
— Жизнь тебя не баловала, но она и не давила, как асфальтовый каток, — сказала я. — Ты очень непростой человек, но ты яркая личность, и мне очень интересно с тобой. Только не опускай планку и не говори банальностей, это не нужно нам обоим.
— Офигеть, — засмеялся Егор, — ты натурально затыкаешь мне рот, девушка. Если для тебя это игра, то тебе надо подыскать для нее какого–нибудь Каспарова, а не простого инженера, вроде меня.
— Это игра и для тебя, — сказала я. — Мужчина может купить женщину, но гораздо увлекательнее ее завоевать, правда? И тогда вы играете вашими достоинствами, двигая их по доске.
— Это ты сама придумала?
— Нет, это говорил мой папа, — призналась я. — Мы с ним часто играли в шахматы в его последние годы, когда у него уже не было сил гулять.
И он меня спросил, а я рассказала ему об отце, говорила и чувствовала, как нужно мне выговориться. Тогда я поняла, что уже полгода не общалась по-человечески, и мне стало страшно, что я вот так и могла превратиться в резиновую куклу для слива спермы, вроде той, что с неделю назад показывал мне один клиент.
«Голландия, — хвастливо говорил он, — самая дорогая модель, с подогревом и пятью вариантами общения. Правда, сучара по-английски шпрехает, хрен поймешь ее. Видела б ты хлебальники таможенников в Шереме — они чуть не обкончались. Ну, и друзья, понятно, иногда просят попользоваться, а один спрашивает: «На кой тебе это чмо резиновое? Неужели с нормальными бабами проблема перепихнуться?» Я–то не сказал ему, что меня прикалывает засаживать и одновременно бить, какая живая подруга вытерпит? А вот машке резиновой все параллельно — ее хоть еби, хоть пизди! Это ж сокровище какое!»
Между тем, Егор предложил тост в память об отце. Мы сидели в небольшом ресторанчике на Арбате, и я расслабилась от выпитого, вдруг поняв, что с самого начала жизни в Москве меня так и не отпускало напряжение. Получалось, что Егор, возможно, и не столь важен был для меня как личность, но я просто выбрала его, чтобы смягчить свой непрерывный стресс.
— Расскажи, ты с детства хотел стать таким, как сейчас? — попросила я, чтобы проверить свое подозрение.
— Нет, наверное, — сказал Егор. — В молодости я мечтал стать рок-музыкантом. Бредил битлами, Элвисом.
— А теперь жалеешь, что не стал?
— Нет, вряд ли, — сказал Егор. — Я неплохой электронщик, у меня всегда ладилось с математикой. Если я и ошибся где–то, то наверное в личной жизни, — он помрачнел и задумался.
— Разве можно прожить так, чтобы не ошибиться? — подумала я вслух.
— Наверное, нет, — ответил он. — Когда друзья уже все переженились, а ты один холостяк, начинаешь задумываться, почему ты не такой, как все. От этого плавно переходишь к мысли, что надо найти себе самую-самую, и, как правило, находишь… какую–нибудь стервищу.
— Ага, — поддакнула я. — В молодости на стерве жениться невозможно.
— Не о том речь! — отмахнулся Егор. — Когда женишься по любви, это совсем другое. Это простительно, это можно исправить, времени–то впереди много. А когда уже хорошо за тридцать, и вроде бы опытный и не дурак — тут уж только пенять на себя остается.
— Все так скверно?
— Еще сквернее.
— Тогда не надо об этом, — сказала я. — Лучше уж о работе.
— Ну да, — согласился Егор. — Работа отвлекает, я люблю ее, но у меня не просто работа, а бизнес.
— И в чем разница?
— В деньгах, — сказал Егор и поднял очередную рюмку. — За тебя, Софья Николаевна. — Он выпил и продолжил: — Люди вообще–то не становятся лучше со временем. Мы руководим фирмой вместе с моим близким другом, вместе аспирантуру заканчивали. Но в последние годы он очень сильно изменился.
— Это как? — мне действительно было интересно.
— Он, по сути, отстранил меня от всех важных решений, оставил на мне только техническую часть. А сам всем говорит, что фирма его, а не наша. Общие знакомые уже думают, что я у него на зарплате.
— А ты пытался поговорить с ним по душам, выяснить все?
— Ну да, — в тоне Егора слышалась растерянность. — Он отвечает, что управлять всем должна одна голова, а сиамские близнецы не выживают. Ты слышала про таких близнецов?
— Читала.
— Ну вот, — продолжил Егор. — И получается, что вроде он прав, заботится обо мне, разгрузил от административных дел, оставил себе все самое проблемное. Только я уже не контролирую финансы, и это мне не нравится, потому как умные люди говорят, что если кто управляет денежными потоками, то, значит, бизнес принадлежит ему.
— Звучит правдоподобно, — кивнула я. Слова «денежные потоки» вошли в мою подвыпившую голову сказочной музыкой. Они звенели, как весенний ручей, низвергались, как водопад, осененный радугой счастья, их мелодичный шелест ласкал мой слух, так что я на некоторое время отвлеклась от монолога Егора, и опомнилась только, когда он закончил совсем грустно: — …все мои связи, и если меня не станет, ничего не изменится.
— А тебе не приходила в голову мысль разделиться? — сказала я.
— И потерять всю клиентскую базу? — обреченно поднял глаза Егор. — Строить заново всю структуру, финансы, менеджмент? Все, что нарабатывалось столько лет огромным трудом? Нет, это не выход.
И до меня дошло, что Егор жаждет спокойной и безбедной жизни, что он не хищник, а усталый неудачник, чьи морщины есть не что иное, как печать крушения. Черт, вдруг подумала я, неужели меня тянет к неудачникам? Ведь и Вадик был такой, и папа после Чернобыля. Но у папы это был удар судьбы, подлый удар ниже пояса, а ведь эти–то двое запросто могли бы спастись! Проще всего плакаться, когда вокруг твоей лодки плавники акул. Но какой–нибудь Потап остервенело навалился бы на весла, и по крайней мере, он бы погиб сражаясь. Но я не могла бы полюбить Потапа, а Егора — могу. Или мне так только кажется?
Позже, когда Егор заснул, я с нежностью глядела на его сухое тело, на седые пряди, почти закрывшие лицо. На его худощавых ногах просвечивали сквозь бледную кожу варикозные вены, и я думала, что мне хорошо с ним, именно потому, что в нем нет зла и подлости, и это, может быть, важнее всего. А, может быть, и нет, змейкой вползла мне в голову другая мысль, о том, что я снова не с тем человеком, и делаю что–то не то. Слишком уж велика была пропасть между мной, провинциальной девушкой по вызову, и Егором, коренным москвичом с дворянскими корнями, который умел вести себя, как аристократ, был умен, эрудирован, и казался столь же далеким от меня, как моя дешевая бижутерия была далека от перстня Фаберже, украшавшего безымянный палец левой руки Егора.
