— Да, десять лет я ждал, оскорбленный и униженный, часа возмездия, и вот, во время гражданской войны, этот час наконец пробил… Капитан Ртуть, я с доброй сотней своих головорезов ворвался на ферму к французу! Мы убили его! Сожгли все постройки и магазины. Я хотел убить и его жену, но она спаслась бегством. У нее было двое детей, она убежала с одним, второй оказался у меня… Капитан Ртуть, ты знаешь имя этого француза?
Ртуть все понял. Голова его раскалывалась, к щекам приливала кровь. Убить, убить негодяя! Но нет! Пусть говорит дальше!
Сделав нечеловеческое усилие, юноша холодно произнес:
— Его звали Пьер Делорм, это был мой отец.
— А, как ты спокойно говоришь! Я еще не убил тебя? Подожди, я хочу, чтобы ты страдал, я хочу, чтобы ты плакал! Поговорим о донье Альферес. Смелая мексиканка! Как она ненавидит врагов своего отечества, скольких она перестреляла, убила собственными руками!
Перес дико расхохотался. В голосе его слышались жесткие металлические нотки.
— Донья Альферес! В Виттории она собственноручно подожгла таверну, где спали двадцать четыре предателя — испанцы, французы и другие — и хлопала в ладоши, слушая их вопли.
Ртуть готов был задушить негодяя, но сдержался.
— Продолжай…
— Тебе нравится слушать о подвигах этой красотки, изволь! В тропиках она приказала распилить пополам индейцев-предателей.
— Продолжай…
— В Сан-Луи-Потоси донья Альферес своими руками прикончила грудного младенца.
— Это всё?
— Нет-нет! Каких только преступлений она не совершила, ей были известны все жестокости и зверства инквизиции.
— Я верю… Что дальше?
— Мне осталось сказать одно слово… Меня забавляет и восхищает твое хладнокровие. Ты очень сильный, Жан Делорм, сын человека, убитого мною… Ну так знай: имя доньи Альферес не Долора Перес, она не дочь Бартоломео. Мое колдовство лишь подчинило ее душу. Ее зовут Луиза Делорм, это твоя сестра!
— Что ты с ней сделал? — спросил Ртуть еле слышно.
Руки юноши невольно разжались, и негодяй бросился на него с кинжалом:
— Я убил ее! А теперь убью тебя!
Но Сиори был начеку. Он крепко схватил злодея и швырнул в воду. Уродец скрылся в бурлящей воде…
Потрясенный Ртуть стоял неподвижно. Сердце его словно остановилось.
Внезапно вдали послышались звуки горна. Юноша вздрогнул, поднял голову, глаза его заблестели.
Вот показались Питух с Бедняком.
— Капитан! Марш «ртутистов»! Я отвечу?
— Да-да!
— Это храбрец Булочка ведет к нам подкрепление.
Горн Питуха заиграл во всю мощь.
Отряд «ртутистов», показавшийся на мосту, приветствовал своего капитана. Он пошел навстречу.
— Друзья, вы прибыли вовремя. Спасибо! Бедняк, проведи их к пленным.
Французы проскакали по мосту…
Тут Бедняк подошел к Ртути и ахнул:
— Что с тобой, друг? Что случилось?
Ртуть, обняв Бедняка, разрыдался.
— Донья Альферес — моя сестра Луиза. Негодяй Перес выкрал малышку, убив отца.
— Так это она! Мы вырвем ее из лап преступника!
— Уже поздно! Он убил ее! Она мертва…
— Кто знает? — пробормотал Сиори.
— А Перес? — спросил Бедняк.
— Сиори кинул его в пропасть. Он отомстил!
— Бедный мой! — вздохнул Бедняк. — Мужайся, друг! Не забывай, что нас ждут в штабе, куда мы прибудем с роскошным трофеем… Карбахаль связан по рукам и ногам… И помни, что мы — солдаты Франции!
Конец второй частиЧасть третья
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ФРАНЦИЯ!
ГЛАВА 1
От Монтеррея до Сальтильо. — Почести и миллионы. — Хуарес отступает, Хуарес наступает. — Обоз раненых. — Австрийцы и мексиканцы. — Сюрприз.
Дорога от Монтеррея до Сальтильо длинная, холмистая. По обочине под лучами палящего солнца растут огромные кактусы, ощетинившиеся колючками. Место великолепное, земля здесь удивительно плодородна: апельсиновые деревья, гнущиеся под тяжестью золотых плодов, перемежаются с полями пшеницы или сахарного тростника. Вдали высокие горы закрывают горизонт.
По мере продвижения пейзаж меняется. Внезапно глазам открывается унылая равнина, покрытая гладкими камнями, уложенными, как гигантский пасьянс[129]. Постучишь по земле — изнутри откликается гулкий звук, будто под тонким слоем почвы скрыты глубокие пропасти. Подземелье Гарсиа, хорошо знакомое туристам, со знаменитой Арочной залой, где сталактиты отражают звук словно бронзовые, дает лишь слабое представление о сложной системе подземного мира.
Обмен товарами между двумя населенными пунктами — Монтерреем и Сальтильо — раньше шел достаточно бойко. По оживленной дороге проходили пешеходы и скакали всадники. Сейчас в этих местах мертвая тишина. Изредка встречаются рабы-индейцы, покорные, как вьючные животные, или какой-нибудь оборванный проходимец в поисках заработка или выгодного дельца.
Бедный край давно уже сделался театром военных действий: в каждой рощице — засада, на каждой ветке — виселица… Окрестные деревни десятки раз сжигались и разворовывались, фермы уничтожались, ранчо разорялись.
Две стороны боролись за обладание Мексикой, а бедный народ хотел бы уйти под землю, превратившуюся из кормилицы в пустыню смерти. То империалисты, то есть французы, а с ними австрийцы, бельгийцы и мексиканцы — приверженцы Максимилиана, гнали сторонников республиканского президента Хуареса к северу, в Монтеррей и Чиуауа. То вновь появлялись разбитые банды, еще более упорные и яростные, чем прежде.
Ценой неимоверных усилий отряды маршала Базена наладили управление страной, воцарился мир, французам казалось возможным доверять мексиканским властям, с виду преданным императору Максимилиану. Едва войска стали отступать, чтобы предоставить народ Мексики самому себе, свершилось предательство: алькальды и священники вернули сторонников Хуареса, и европейцы потеряли то, что завоевывали несколько недель.
Постоянные тревоги и бессмысленный труд истощали силы французских солдат. Число их уменьшалось, а замены не прибывало: император Наполеон бесповоротно решил вывести войска из страны. Подобная политика была продиктована разумом. До этого момента французские войска, являя чудеса героизма и выдержки, защищали честь трехцветного знамени, гордо реявшего впереди после взятия Пуэблы и пришествия Максимилиана. Галльское знамя приветствовали даже враги. Но настал критический час. Французский ставленник Максимилиан не смог организовать ни армию, ни финансы. Вся сила его заключалась в поддержке оккупантов. Он хотел, чтобы французские солдаты вечно оставались его солдатами, а французские финансы — его финансами.
