Чичагов, узнав это, советовал Александру вернуть туркам пушки и знамена и признать армию визиря свободной. Но государь не соглашался и ставил непременным условием ратификацию и заключение союза. 13 июня, извещая Чичагова о разрыве с Францией, Александр писал, однако, уже не о союзе, а только о ратификации; по-видимому, и он начинал опасаться, что турки возобновят войну. Выяснялось, что в завязавшейся борьбе нужны будут все силы: диверсия ограничивается Далмацией, и войска, выставленные против Буковины, т. е. для движения в сторону Австрии, государь предлагает Чичагову направить к Могилеву, чтобы поддержать левый фланг ген. Тормасова.
Сцена из военной жизни (Музей 1812 г.)
В это время Чичагов получил из Константинополя очень странное и сильно встревожившее его известие: султан, оказалось, начал возражать против пунктов договора, касавшихся азиатской границы, и происходило это, к удивлению Чичагова, под влиянием английского представителя. «Он забывал общую опасность и помышлял лишь о том, какой вред может быть для английской Индии, если Россия утвердится за Кавказом». Наконец, после долгих хлопот и проволочек, султан ратифицировал мирный договор. Порта сделала выбор между миром и новой войной. Наполеон так же, как и Россия, предлагал ей союз и не только гарантировал ее владения, но обещал вернуть все, потерянное в войнах с Россией. Но турецкие войска были почти уничтожены, казна была истощена, всюду в империи были беспорядки.
Наконец Англия грозила нападением с моря на Константинополь, если Турция заключит союз с Наполеоном. При голосовании вопроса о мире в чрезвычайном совете было подано только четыре голоса против мира. В Константинополь был снова назначен Италинский; ему было поручено заключить союз; но это не удалось; если турки не решились снова согласиться с Наполеоном, то у них не было достаточного доверия к России, чтобы желать союза с ней. Бухарестский мир отодвинул границу России от Днестра к Пруту; княжества вернулись под власть Турции. Так закончилась эта долгая и тягостная борьба, с начала до конца подчинившаяся всем колебаниям, всем фактам отношений между Россией и Францией.
Георг Каннинг (Рис. Фридриц)
Последним отзвуком «восточных» планов эпохи было предложение, сделанное Чичаговым Александру в письме, в котором он извещал его о ратификации договора султаном. Он советовал не ратифицировать мирного трактата, прервать переговоры и послать его с 40 тысячами на Константинополь. В России узнают об этом только, когда он уже пройдет половину пути. Великий визирь в Бухаресте не поймет цель его движения, когда он уже будет перед Балканами, в Вене же и в главной квартире Наполеона узнают, что происходит только, когда он уже будет у стен Константинополя. Это будет громовой удар, который, вероятно, заставит врага остановиться и вступить в переговоры. Но «восточный» период в политике Александра завершился. Он отвечал решительным отказом. «Все мысли должны быть устремлены на то, чтобы сосредоточить наши средства против главного врага, с которым мы боремся», писал он. И вскоре Чичагову было приказано идти на Днестр и оттуда к Дубно для соединения с Тормасовым и Ришелье. Все силы стягивались для великой борьбы.
Л. И. Гальберштадт
Россия перед 1812 г.
I. Император Александр I
С. П. Мельгунова
аполеон и Александр! Сопоставление этих двух личностей невольно напрашивается, когда мысль переносится к эпохе Отечественной войны. Им обоим суждено было сделаться центральными фигурами в исторической борьбе, наполнявшей собой страницы летописи первой четверти прошлого столетия. Судьба сделала их соперниками в первенстве на ту мировую роль, которую каждому из них хотелось играть в Европе. Правда, военный гений Наполеона мог как бы бросать вызов судьбе; Александру предстояло идти лишь по нити событий, с неизбежной последовательностью развивавшихся одно из другого. Но, конечно, и на эту цепь событий накладывали свой отпечаток индивидуальность Александра, его мечты и надежды, взлелеянные им в тайниках души.
Александр I в 10 лет (Скородумов)
История давно уже сделала из императора Александра I своего рода историческую загадку: «Сфинкс, не разгаданный до гроба, о нем и ныне спорят вновь», сказал еще кн. П. А. Вяземский об Александре. И в самом деле, как объяснить «противоречия», которыми так богата вся деятельность Александра? Как объяснить удивительное совмещение «благородных» принципов ранних лет с позднейшей жестокой аракчеевской практикой? Дано не мало уже объяснений этой непонятной и сложной психики соперника Наполеона, вызывавшего самые противоречивые характеристики со стороны современников. Прежняя историография как бы реабилитировала перед потомством личность Александра. «Мы примиряемся с его личностью потому, — писал Пыпин в своих очерках „Общественное движение“, — что в источнике его недостатков находим не дурные наклонности, а недостаток воспитания воли и недостаток понимания отношений, что в глубине побуждений его лежали часто наилучшие стремления, которым недоставало только школы и благоприятных условий». Александр был «одним из наиболее характеристических представителей» своего времени: «он сам лично делил различные настроения этого времени, и то брожение общественных идей, которое начинало тогда проникать в русскую жизнь, как-будто отражалось в нем самом таким же нерешительным брожением. Так, сперва он мечтал о самых широких преобразованиях, о каких только думали самые смелые умы тогдашнего русского общества: он был либералом, приверженцем конституционных учреждений… в другое время, смущаясь перед действительными трудностями и воображаемыми опасностями, он становился консерватором, реакционером, пиэтистом». Теми «трудными положениями», которые ставила Александру сама жизнь, Пыпин в значительной степени готов был объяснять двойственность и неуверенность в характере Александра. Он был всегда искренен, когда в одно и то же время колебался между двумя совершенно различными настроениями. Та «периодичность воззрений», которую отмечает Меттерних, не являлась выражением какого-то сознательного лицемерия. Его внутренние тревоги даже в период реакционной политики показывают в нем не бессердечного лицемера или тирана, каким его нередко изображали, а человека заблуждавшегося, но способного вызвать к себе сочувствие, потому что во всяком случае это был человек с нравственными идеалами. Еще более теплую характеристику Александра дал Ключевский в своем знаменитом литографированном курсе: «Александр был прекрасный цветок, но тепличный, не успевший акклиматизироваться на русской почве: он рос и цвел роскошно, пока стояла хорошая погода, наполняя окружающую среду благоуханием, а как подула северная буря, как настало наше русское осеннее ненастье, этот цветок завял и опустился». Александр был воспитан в политических идиллиях, у него не было необходимого «чутья действительности», и те «слишком широкие мечты», с которыми он вступил в правительственную деятельность, разбились о встреченные препятствия, о незнание практической жизни. Неудачи вызывали утомление и раздражение.
Таков был «коронованный Гамлет», как назвал Александра Герцен. В духе этой прежней историографии характеризует Александра и автор новейшей его биографии проф. Фирсов. Александра нельзя изображать, как «двуличного деятеля, как хладнокровного хитреца». Это была сложная, хрупкая психическая организация. Александр явился «моральной жертвой русской истории XVIII века, точнее — истории русского престола». Это — жертва среды; это — монарх, «морально не вынесший самодержавной власти, унаследованной им при помощи дворцовой революции со смертельным исходом для царствующего государя». Физическая гибель Павла повлекла за собой моральную гибель Александра. «Вечное терзание совести» надломило хрупкую психическую организацию. Поэтому судьба Александра полна самого «трогательного драматизма». «Я должен страдать, ибо ничто не в силах уврачевать мои душевные муки», говорил Александр Чарторийскому. И Александр страдал, но изверившись, все-таки не перестал видеть в «благородных принципах» идейную красоту, и они продолжали сохранять в его глазах известное эстетическое значение. Он «сохранил их в глубине своей души, лелея и оберегая от постороннего влияния, как тайную страсть, которую он не решался раскрыть перед обществом, не способным понимать его»….
Однако как проникнуть взором историка в то, что оберегается, как тайная страсть, в сферу «мистических созерцаний и покаянных молитв»? Слишком уж субъективен будет при таких условиях психологический анализ исторических деятелей. Быть может, современная скептическая историография в своем «иконоборстве», как выразился кн. Вяземский, понижает «величавость истории и стирает с нее блеск поэтической действительности», но зато она оперирует только над реальными фактами. И число таких фактов, входящих в оборот исторических изысканий, с каждым годом увеличивается. Когда Пыпин писал свой очерк, он должен был сделать оговорку, что «подробности истории Александра еще слишком мало известны» для того, чтобы определенно объяснить резкие «противоречия», с которыми мы постоянно встречаемся и в характере Александра, и в его деятельности, и в отзывах о нем современников. История Александра еще далека, конечно, и теперь от полноты. Но многое из того, что прежде было неясным, достаточно вырисовывается уже на фоне новых изысканий. И, быть может, прежде всего та искренность Александра, в которую веровала прежняя историография, значительно потускнела под скальпелем современного исторического анализа; и все рельефнее под одним выступает та оборотная сторона медали, которая омрачала на первых же порах «дней александровых прекрасное начало». Многие из отрицательных черт Александра, отмеченные современниками, найдут себе конкретное подтверждение в действительности, очень далекой от осуществления «благородных принципов» и идеальных мечтаний в юной молодости.
