Двое стражников вышли за дверь, у одного из них на поясе брякала связка ключей, такая же большая, как у келаря, и Кэттерли шепнула мне:
– Сейчас приведут Полубородого.
Двадцать девятая глава, в которой процесс продолжается
Его привели на цепи, как балаганного медведя, но Полубородого не втащили, он шёл сам, да такой твёрдой поступью, как будто он здесь был главным. Когда люди его увидели, по залу пронёсся испуганный вдох, ведь в лицо его знали только наши деревенские, а для других его обгорелая голова стала неожиданностью. Было заметно, что его вид устрашил людей, но в то же время они обрадовались: в его шрамах они увидели обещание, что с ним переживут нечто особенное. Когда Полубородый только появился у нас в деревне и построил свою времянку, было приблизительно так же.
Ему предназначалось место у стола, и стражник, который держал в руках его цепь, стоял позади него, а трое других окружали их. Эта группа напомнила мне благочинного Линси с его служками, которых он привозит с собой, когда приезжает в Заттель на проповедь. Затем тот человек, которого Кэттерли назвала писарем, долго что-то зачитывал вслух, но так быстро и таким тихим голосом, что ничего нельзя было разобрать. Всё это время доктор, казалось, вообще не слушал, а тёр что-то на своём камзоле, пятнышко или вроде того, оно ему досаждало. Только когда писарь закончил, доктор-юрист посмотрел на Полубородого и спросил:
– Признаёт ли себя виновным малефикант?
Я не знал, что такое «малефикант», но было ясно видно, что Полубородый не хочет им быть; он покачал головой, как он делал, когда я при шахматной партии начинал неправильный ход, и ответил:
– Нет никакой вины, какую можно было бы признать.
Доктор-юрист пожал плечами, как делает Штоффель, когда он, собственно, уже готов закончить рабочий день, но тут является ещё один и просит подковать лошадь. И доктор приказал:
– Testimonium primum!
Это были те два слова, которым меня научил Хубертус, и я смог перевести их для Кэттерли. Судья хотел, чтобы вызвали первого свидетеля.
Один из подчиненных фогта вышел, а поскольку вернулся он не сразу, люди в зале начали переговариваться. Но судья стукнул молотком по столу, и все поняли, что должно быть тихо.
Когда человек фогта вернулся, он привёл не одного, а двух свидетелей, и, к моему удивлению, я их знал: то были близнецы Итен. Приезжий судья тоже удивился, что свидетелей двое и оба одинаковые. Тогда фогт что-то шепнул ему на ухо – наверное, то же самое, что и я объяснил Кэттерли: что эти двое неразлучны, поодиночке из них не вытянешь ни слова. Местный священник поднёс им распятие, чтобы близнецы, положив на него руку, поклялись именем Бога и его святых говорить правду. Тогда судья спросил их:
– В чём вы обвиняете этого человека?
Близнецы ответили, как это было у них в обычае: один говорит начало фразы, а второй её заканчивает. Зрители, услышав, о чём идёт речь, взволнованно заговорили, и приезжий судья дал им время на это, прежде чем снова стукнуть молотком по столу. Я сам был в страхе и смятении, потому что и за тысячу лет не мог бы предвидеть то, что сказали близнецы.
– Мы обвиняем его… – начал один из них, а второй закончил: —…что он состоит в союзе с чёртом.
А это самое худшее, в чём можно обвинить человека, не только в историях Аннели, но и вообще, и, насколько я знаю, за это полагается смерть.
Все люди посмотрели на Полубородого, как будто ожидали, что у него сейчас вырастут рога или вырвется изо рта пламя, но у него на лице появилась та особенная улыбка, с какой он выслушивает чью-то глупость, но не имеет охоты объяснять, как оно на самом деле. Поскольку я много времени провёл с ним, я знал, что это у него улыбка, но если кто его не знал, тот мог подумать, что это гримаса на его изуродованном лице. Человек, который держал цепь, должно быть, именно так и подумал, потому что навернул цепь на руку ещё крепче, точно боялся, что Полубородый вырвется.
Судья попросил близнецов объяснить, как они пришли к такому тяжкому обвинению, и те ответили, каждый по половине фразы, что Полубородый только с виду лечит людей и не лекарствами, а тем, что заклинает чёрта. И больные хотя внешне и выздоравливают, но их души навечно попадают в ад, и муки, какие им там придётся претерпевать, хуже всякой болезни. Для примера они рассказали про ногу Гени, как тогда с неё сняли повязку, – «Преждевременно», – сказал один, а второй добавил: «Слишком рано», – и тут, дескать, их мазь, которая исцелила бы ногу невредимо, таинственным образом потеряла силу и все учуяли адскую вонь преисподней. Но я-то знаю, что тогда была совсем другая вонь, потому что нога уже загнила. Тут мне впору было встать и вмешаться, но Кэттерли меня удержала и, конечно, была права, никто бы мне этого не позволил, тем более что я был в девчачьем платье. И меня бы скорее всего самого заковали в цепи.
Мужчина рядом с доктором-юристом подсунул ему пергамент, и тот его изучил через свои бочки́ и потом сказал, дескать, судя по тому, что написано в протоколе, обвиняемый даже не присутствовал при упомянутой операции, и как же свидетели пришли к заключению о его виновности, будь то с чёртом или без. Близнецы Итен сказали, что Полубородый дьявольски хитёр и послал вместо себя заместителя, мальчишку, точно так же одержимого чёртом. Почему же этого мальчишку не пригласили, спросил судья, и близнецы ответили, что это, мол, ещё одно подтверждение вмешательства чёрта, поскольку этот мальчишка исчез из монастыря, неизвестно как, и, пожалуй, сидит сейчас в аду и испытывает вечные муки. А ведь этот мальчишка я, и единственное, что тогда сделал Полубородый, это дал мне совет, как можно спасти Гени жизнь, и это и спасло ему жизнь. А к чёрту это не имело отношения ни спереди, ни сзади. И самое худшее для меня было то, что я не мог опровергнуть это обвинение, а должен был сидеть и помалкивать.
Люди, как видно, были склонны поверить близнецам, они кричали: «Apage, Satanas![17]» и вскидывали вверх кулаки, показывая Полубородому рога указательным пальцем и мизинцем. Наша мать тоже часто пользовалась этим знаком, чтобы прогнать злых духов. Юристу епископа пришлось долго стучать молотком по столу, чтобы снова установилась тишина.
Потом он сказал близнецам Итен, что не может рассматривать их обвинение дальше. Люди в зале остались недовольны, это было заметно, но он объяснил, что должен придерживаться закона, как велит Библия, а в данном случае дело совершенно однозначно. Он произнёс что-то латинское и подал священнику знак, чтобы тот перевёл это близнецам. По-немецки фраза гласила: «Недостаточно одного свидетельства, обвиняющего кого-либо в злодеянии или грехе, для подтверждения дела необходимо два или три свидетельства». Потом судья объяснил, что поскольку близнецы Итен говорят вдвоём и отвечают на вопросы тоже сообща, они могут рассматриваться только в качестве одной персоны, поэтому дело остаётся недоказанным. Он уже хотел встать, и я уже думал, что дело кончено, но близнецы Итен не успокаивались, они заявили, что могут привести ещё одного свидетеля, который видел чёрта своими глазами. И судье пришлось снова сесть, близнецов он велел увести, но не вызвал этого нового свидетеля, а сперва выслал своего слугу с другим заданием.
Люди снова принялись переговариваться, и на сей раз это, кажется, не мешало приезжему, и молоток его оставался лежать на столе. Стало так шумно, что я уже мог не шёпотом, а в полный голос сказать Кэттерли, что точно знаю, почему близнецы выдумали эту историю и донесли на Полубородого: они ревнуют, потому что люди стали обращаться со своими недугами к нему, а не к ним, это всё равно что он деньги ворует из их мошны.
Слуга вернулся с подносом – должно быть, с серебряным. На подносе были хлеб, сыр и колбаски, а также кубок с вином, и судья достал из своего пояса ножик и невозмутимо подкрепился. Остальные за столом тоже были бы не прочь перекусить, но им приходилось делать вид, что они не голодны. Наконец приезжий вытер рот, и не рукавом, а платком, который ему поднёс слуга, и поднос унесли, а судья снова стукнул молотком по столу, чтобы люди перестали болтать и можно было продолжить рассмотрение дела. Когда всё стихло, судья сперва отрыгнул – видать, слишком быстро выпил вино – и потом повелел:
